Соглядатай, или Красный таракан

А тётка Оришка, между прочим, выбилась в активистки: целыми днями то на каких-то заседаниях, то собраниях, то в райцентр едет, то в область. А её дочь Ольга, моя ровесница, боялась ночью одна в доме спать.

– Тёть Мокрина, пустите их ночевать к нам, – просила она, кивая на меня с братом.

– Пусть идут, – соглашалась мать. – Не всё ли равно им, где спать. Ты их хоть хлебом накорми…

– Хлеб есть, а мёд кончился, – простодушно сообщала Ольга.

– Ну, ладно, идите, идите! – мать махала рукой и отворачивалась, чтобы мы не видели, что она готова заплакать.

Ольгу мы не любили. Она была грубой, вечно всех задирала. Идёт по селу – обязательно какую-нибудь собаку палкой ударит, та завищит, а на её крик откликнется другая собака, и вот уже лай-перелай перекатывается волнами от улицы к улице. А Ольга сунет в рот два пальца да как свистнет, не хуже пацана! Собаки совсем с ума сходят…

Когда мы ходили к Ольге ночевать, то обычно играли в жмурки. Тому, кто водит, завязывали глаза, и он принимался искать спрятавшихся. Я как-то залезла под печку, а там – вёдра, горшки, кастрюли, доверху наполненные фасолью, горохом, кукурузой. Ого! Сколько тут еды! А на печке, в углу, под рядном я нащупала здоровенные мотки пряжи, рядом лежал мешок с зерном.

– Целый мешок пшеницы и много клубков шерсти, – рассказываю матери.

– Ох, грабит она народ, грабит, – вздохнула мама. – Что, советской власти эта пряжа нужна? И приказу такого не было, чтоб её у людей забирать. А вот, поди ж ты, отнимает…

Тетка Оришка не смогла уберечь Ольгу от угона в Германию. Сначала она вместе с нами работала, а потом её перевели в команду, которая строила в лагере новые бараки. У неё даже был особый пропуск, по которому она могла свободно выходить за «проволоку».

Как-то Ольга появилась на нашем пролете. Смотрю: стоит на цыпочках, задрала голову и гримасничает-перемигивается с крановщиком. Немец сидел в кабинке, ел бутерброды и пил кофе. Как раз был обеденный перерыв.

– Герр, дай хоть вот столечко, – показывала она на пальцах. – Дай, герр!

Немец подтянул крюк вверх, приспособил на него сверток с бутербродом и опустил его Ольге.

– Данке шён, данке шён, – заприплясывала Ольга. – Хорошенький герр!

Я не выдержала, подошла к ней:

– Как тебе не стыдно! Ты позоришь советскую молодёжь. Унижаешься, прыгаешь, как собачка. За подачку!

– Кончай свою пропаганду! – презрительно скривилась Ольга. – Если хочешь жить, то держи язык за зубами. Знаем, кем ты была, комсомольская активистка, – завтра в гестапо будешь, поняла?

Я опешила и молча смотрела ей вслед. Вот ты какая! А ведь я завидовала её храбрости. Она не боялась собак, на спор ходила ночью на кладбище, выдерживала двадцать ударов ремнём по ладони, а у меня при первом на глаза набегали слёзы. Все сверстники обожали Ольгу за её героизм. Мы ведь по восторженной своей глупости устраивали себе разные испытания – на тот случай, если будет война и мы попадём на пытки к врагу. Начитались Аркадия Гайдара и «репетировали».

Ольга выдерживала испытания, закусив губы до крови. «И не больно, ни капельки не больно», – упрямо повторяла она, приплясывая от боли.

И вот:»… Завтра в гестапо будешь!» Кто бы мог подумать, что Ольга способна такое сказать!

Мне всю ночь снились какие-то лихорадочные сны. Вот Ольга сидит на высокой вишне, рвёт спелые ягоды, косточки выплевывает далеко в пыль. Мы стоим под вишней, смотрим на неё. Мимо идёт мать Ольги. Она хромает. У неё от рождения одна нога в коленке согнута, короче другой. Потому она и прыгает, как подбитая ворона.

– Руб пять, руб пять, – кто-то тихим голосом передразнивает её походку. Мы смеемся.

– Чего ржёте? – любопытствует сверху Ольга.

– А где мой песьеголовец? – спрашивает нас тетка Оришка.

– Ха-ха-ха! Песьеголовец! – кричит малышня и хохочет.

– Чего тебя черти вынесли на верхотуру? Сорвёшься, платье оборвешь, я тебе дам! Ну и хлопак! У людей девки как девки, а ты – хлопак, – тетка Оришка махнула рукой и закульчала домой.

Мы снова гаркнули от смеха. Тут Ольга соскочила на землю и коршуном понеслась на нас. Знаем, что когда она злая, то всегда крутит вертуты, – и потому бросаемся в разные стороны. Я всегда от неё убегала, а тут поймалась.

– Вставай на колени, – Ольга крепкой рукой больно давила на темя. – Вставай! Ну?

Она захватывает мои волосы и наматывает на свои пальцы. Больно нестерпимо! Но я, стиснув зубы, молчу, пружинюсь, чтоб не упасть на колени.

– Ну? На коле-е-е-ни-и-и!

Я дергаю головой. О, как больно! И просыпаюсь.

А сон ли это? Всю картину так явно видела… И темя горит, волосы мокрые, и вся в поту.

– Маруся, ты чего всё стонешь? – шепнула Катя, которая спала рядом на нарах. – Повернись на правый бок. А то спишь на левом боку, сердцу тяжело…

Я молча перевернулась. Долго лежала, не смыкая глаз.

Ольга… Ах, как ты могла такое сказать? «Знаем, кем ты была… Завтра будешь в гестапо!» А ещё совсем недавно ты была с нами. Помнишь, как мы готовили побег белорусским девчатам?

Вера Хоружая, миловидная, круглолицая девушка с ямочками на щеках, весёлая говорунья, хорошо говорила по-польски, неплохо объяснялась на немецком. Её звонкий голосок звенел-разливался будто чистый родничок. И вдруг она поскучнела, погрустнела. «Домой хочу, – объясняла Вера. – Я тут зачахну как воробышек в клетке…»

Напрасно мы отговаривали её от побега. Ну, далеко ли уйдёшь, когда кругом вражеская земля? Но Вера упорно твердила, что у неё есть план: идти будет только ночью, на день где-нибудь затаится, в крайнем случае выдаст себя за полячку – наёмную работницу. Поляки тогда пользовались в Германии свободой передвижения, и бюргеры ничего бы не заподозрили.

Вместе с ней решили бежать ещё три белорусских девушки. Как им помочь? Вахманы ходили вдоль проволочного заграждения круглосуточно. Нам и близко не разрешали приближаться к забору.

– Ерунда! – сказала Ольга. – Девчата, быстро стирайте свои трусы и лифчики! Мы их развесим сушить на проволоке…

– Зачем? – застеснялись мы. – Это добро и в бараке высохнет…

– Дуры вы, девки! – присвистнула Ольга. – Только так можно приучить вахманов не обращать на нас внимания, когда подходим к проволоке…

Мы повадились стирать каждый день, и развешивали халаты, платья, бельё в том месте, где незаметно вытаскивали по гвоздю-другому из проволочного загражденья.

И вот наступил тот самый вечер.