Соглядатай, или Красный таракан
Шрифт:
– Москоу капут! – дразнили нас солдаты и хохотали. – Шталин – капут!
– Гитлер – капут! – отбивались мы.
– Та-та-та! – солдаты изображали стрельбу пулемёта. – Та-та-та!
– Всем вам капут! – отвечали мы и, гордо подняв головы, демонстративно уходили в свой барак.
Солдаты хохотали и ещё долго громко дразнили нас:
– Москоу капут! Сталин Капут! Коммунизм капут!
Мы старались не обращать на них внимания.
На работу и с работы мы ходили колоннами. Чуть засереет рассвет, а нас уже гонят на завод. Истощённые, мы шли, как в полусне: склонимся головами друг к другу на плечи, возьмёмся под руки и переставляем ноги, как лунатики. На ногах у ребят гремели гольцшуге: трах –
Чтобы отогнать от себя сон, начинаешь что-нибудь тихонько напевать. Вполголоса Сима песню подхватит, а за ней – другие девушки. И вот уже наша колонна всё дружнее вытягивает:
– По военной дороге
Шёл в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год…
Под песню легче подобрать ногу, шаг становится бодрей, и вахманы уже не кричат нам своё «шнель!»
Распахивались окна, высовывались заспанные немки:
– Руге, менш!
– Иди ты…, – громко кричала Сима. – Нас в четыре часа утра поднимают, а вы, лежебоки, ещё нежитесь…
На наши песни в строю немцы, видно, стали жаловаться. И потому однажды вышел нас провожать до завода сам шеф лагеря и его переводчик.
Как только шеф узнал, что мы поём комсомольские песни и даже «Катюшу», то на следующее же утро нас разбили на небольшие группы по двадцать человек. Но мы всё равно продолжали петь!
(Да-а… Что-то даже и не верится! Попробовали бы военнопленные немцы в наших лагерях петь о Гитлере или, допустим, о Берлине – что бы было? К стенке бы поставили! А тут – «Катюша». Громко, хором. В четыре часа утра. Где-то в пригороде Берлина…)
Кто был в Берлин-Тегельском лагере, тот знает, что разгром Паулюса под Сталинградом тут отметили чем-то вроде трёхдневного траура. Немцы, рабочие и мастера, в цеха не приходили. Мы были предоставлены сами себе. А вскоре из цехов исчезли молодые рабочие, осталось всего по два наладчика на пролёт. Остальных, видно, забрали на фронт.
Девчата старались, как могли, увильнуть от работы: прятались в туалетах, на чердаке, в укромных местах в самом цехе; выдумывали всякие причины, лишь бы не вставать к станкам. Не сговариваясь, мы овладели «специальностью по ломке резца». Это делалось так. Как только резец вгрызался в бок цилиндра, чтобы сделать канавку, я мгновенно отключала воздухоподачу – автоматический держатель-штырь тут же отходил в сторону, после чего снова подавала струю воздуха, резец снова подходил к болтающейся детали, которую автоматически поддевал штырь – и «сталь капут!» Вся эта процедура иногда сопровождалась таким «поросячьим визгом», что мой наладчик Пауль подпрыгивал как ужаленный и, что бы в этот момент ни делал, всё бросал и мчался ко мне:
– О-о! Менш, шталь капут! – он грозил пальцем, ругался, а я изображала робкую улыбку и преспокойно усаживалась у станка на «перекур».
Пауль, чертыхаясь, пытался наладить станок. Но всё чаще и чаще довести дело до конца ему мешала воздушная тревога. Налёты наших славных лётчиков на Берлин участились. Все рабочие перемещались в бункеры.
Однажды нас увели на ночную смену. Катя Дворняк, Варя Колодий и я, сломав свои резцы, преспокойно удалились в укромное место под тёплый вентилятор. Незаметно задремали, а проснулись от страшных взрывов. Бомбили где-то совсем рядом. Земля дрожала под ногами, по небу бешено носились лучи прожекторов, слышался тяжёлый гул моторов.
Мы с девушками побежали в бункер. Оказалось, что на самом нижнем его этаже укрылись немцы, над ними – поляки, а нам досталась «верхотура».
– А, гады, боитесь, что наши вас прикончат, так вы русских наверх посылаете! – съязвила Катя Дворняк.
– Вайда, вайда, менш! –
закричали на неё охранники.Той ночью, как мы потом узнали, завод был разрушен на восемьдесят процентов. Прессовый цех вышел из строя на несколько месяцев. Лагерь, где мы жили, сгорел почти полностью.
В нашем цехе обнаружили неразорвавшуюся бомбу. Но обезвреживали её не немцы, а военнопленный Николай. Его привели под охраной, и он, улучив момент, оказался возле Вари Колодий.
– Наши скоро придут в Берлин, – зашептал он. – Я моряк, зовут Николай, меня контузило под Севастополем. Попал в плен…
– А здесь как оказался?
– Я нахожусь в лагере смертников. Нас возят обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. Норма: двенадцать бомб. Если выполнишь, то переводят в концлагерь – это вроде как награда.
– А сколько ты уже обезвредил бомб?
– Одиннадцать! Если я попаду в концлагерь, то постараюсь оттуда сбежать. А из лагеря смертников и муха незамеченной не вылетит…
Охранники не дали ему договорить. Они подбежали к Николаю и увели его в другую половину цеха, где лежала бомба.
Взрыва мы не слышали. Значит, Николаю удалось обезвредить свою двенадцатую бомбу.
А меня в тот день лишили талонов на баланду и хлеб. За то, что снова сломала все резцы и простояла без работы.
– Ну и что ты кому там, в России, потом докажешь? – спросила меня Ольга – Скажешь, что голодала? Ну и что? Ломала резцы? Но ведь снаряды всё равно сходили с конвейера…
Я молча отошла от неё. Господи, и в самом деле: кто мне поверит, что я отказывалась от бутербродов, которые мне протягивали сердобольные немцы? И так ли уж существенна помощь Родине от моего саботажа? Кому какое будет до меня дело, сдохну ли я тут от голода или меня убьёт осколок бомбы, сброшенной советским лётчиком – своим! Я была брошена своими там, на родине… Угнана в Германию… Мой ребёнок растёт сам по себе… Увижу ли дочь? Я стала доходягой – кожа да кости. И так хочется есть! Всё-таки надо жить. Может, завтра всё-таки стоит поработать без всяких поломок, чтобы получить эти разнесчастные талоны на питанье?
Так ничего определённого и не решив, я уснула. А утром, слышу, Сима громко рассказывает девчонкам:
– Шеф лагеря разрешил выходить замуж. Вот это новость! Да, девчонки? Сказал, что выделит семейным целый барак
– Нет, я только за своего парня выйду замуж, – ответила одна девушка.
Ей другая вторит:
– И я тоже дождусь конца войны! Вернётся мой Петро – поженимся!
– Да пока война кончится, мы старухами станем! – разозлилась Света Иванюта. – Вернёмся в свои колхозы, а молодые парни спросят нас: «Бабули, вы отколе пожаловали?» Так что, надо ловить момент. Может, и вправду кто-нибудь замуж позовёт…
– Тоже женихов нашла! Без кола, без двора, вечно за нами баланду доедают. Смотреть противно! – возразила Варя Колодий.
– А им на нас думаешь, не противно глядеть? – вскинулась Света. – Тощие, как щепки, забыли, когда причёску в последний раз делали, руки – черные, как у кочегаров, оборванные… Да мы не девки, а жуть ходячая!
Вступать в этот разговор мне не хотелось. Нашли, о чём спорить! И вообще, я шла, разбитая сознанием бессмысленности своего сопротивления врагу. (Если бы я был книжным редактором, то обязательно поправил бы эту фразу. Стилистически она звучит ужасно! Но я не редактор, я – внук, и знаю, что бабушка в жизни не любила говорить красиво и выспренне, но, однако, когда писала письма, то старалась выглядеть как-то значительней, что ли, или – вернее! – не чуждой, так сказать, изящному слогу. Она вообще любила романы Диккенса, Вальтера Скотта, Шарлотты Бронте с их немыслимо длинными описаниями, старомодной цветистостью речи, философичностью и всем тем, что нынешний поспешный читатель уже не переносит).