Соитие (Альманах эротической литературы)

не блядь, не call girl и не гейшав своей практичности проста.Что мне — такое диво, ей жеобыкновенная пизда.Она ей, впрочем, знает ценуи намекает на неё.И Бог выходит на аренуи вытворяет бытиё.

Увлечённость эротикой, а заодно и поэзией является обычным явлением для юности. Затем, как правило, и то, и другое проходит спасительно и бесследно. Но истинный поэт — это не тот, чью поэтическое творчество тихо умирает к двадцати пяти-тридцати годам, а тот, кого не оставляет одержимость словом в течение всей его жизни. У Армалинского поэзия и эротика неразделимы, и к 40 годам, эротизм его поэзии не только не ослабел, но вырос в явление, совершенно уникальное для русской поэзии.

Тут становится необходимым сделать беглый экскурс в историю русской эротической литературы.

С давних времён русские писатели пошаливали, вставляя ради смака то или иное матерное словечко в остальном в добропорядочные произведения. Но можно ли представить правдивое или, скажем по-научному, адекватное, изображение русской речи без мата? Россия, до недавнего времени прикрывавшая потёмкинскими деревнями все области своей жизни, выстроила одну под названием Русский Литературный Язык. Однако мат в подавляющем большинстве литературных произведений использовался как брань или для усиления юмористического эффекта и вовсе не делал произведение эротическим.

С другой стороны, Арцыбашев, Бунин, Набоков ухитрялись писать эротические произведения без использования непечатных слов, однако развитие эротического направления в литературе неминуемо приводит к необходимости использования мата — истинно свободной части русского языка, а посему наиболее сильно подавляемой литературным официозом.

Из психологии известно, что одна из функций непристойности — это сопротивление социальному давлению на личность, а другая — поддержание психического равновесия человека. В этой связи неудивительно, почему в СССР мат стал неотъемлемой частью лексикона всех слоёв населения.

Теперь с принятием правительственного указа о гласности, осмелели все и даже в «Детях Арбата» советское издательство печатает полностью слово «блядь».

На русском Западе гласность давно живет и здравствует. Не говоря уже о Лимонове, Савицком, Милославском, Юрьенене, даже «классик» Аксёнов, с причмокиванием описывает любовь втроем в «Ожоге», а сам Солженицын в свои преклонные года решает отдать дань эротизму и изображает в «Узлах» Воротыныева, объезжаемого любовницей.

Cамый большой успех, с точки зрения приемлемости мата, происходит в области юмора. Разительный тому пример — шедевр Алешковского «Николай Николаевич».

Но всё вышесказанное относится к прозе. В современной же русской поэзии никто не брался за эротику так талантливо и безапелляционно, как Армалинский.

История русской эротической поэзии весьма убога, и исчисляется дюжиной имен: Барков с лукой Мудищевым и сопровождающими (не) лицами, Пушкин с «Царём Никитой» и прочими шуточками да с «мигом последних содроганий», Лермонтов с «Юнкерскими поэмами» и «Сашкой», Полежаев опять же с «Сашкой», Аркадий Родзянко пописывал рифмованную эротику.

В самом конце 19 века произвела сенсацию строка Брюсова, «О закрой свои бледные ноги». Сейчас это кажется смехотворным по своей наивности. Подобно и его другим поэтико-сексуальным притязаниям:

И женщина, подруга дняко мне прильнёт, дрожа, ревнуя,не за стихи любя меня,а за безумство поцелуя.

— Поцелуя? Ну, ну, — сказал бы на это Ухудшанский из «Золотого теленка».

Потом произошла социалистическая революция, которая поначалу попахивала и сексуальной.

В результате чего появились, например, «Эротические сонеты» Абрама Эфроса.

Михаил Лопатто писал нечто вроде:

Ты не смеялась больше, вдруг застыви кутаясь в накидку сиротливо.Мы сблизились беспечно, торопливо,о таинстве сближения забыв.

Известны эротические сборники Нины Хабиас «Стихетты» и Ивана Грузинова «Серафические подвески», изданные в 1922 году.

Процветало стихоплетство вроде «Занавешенных Картинок» М. Кузьмина, который захлебывался в собственных слюнях от бессилия высказать, что же он действительно желает. В результате появились такие словеса: «Тут Адамы без штанишек, Дальше Евы без кальсон».

Ну, а Александр Беленсон писал, например, следующее:

Вонзилась роза, нежно жаляУступчивость уступчивой,и кружева не помешалинастойчивости влюбчивой.

Прекрасно чувствовавший назначение поэзии, Александр Блок говорил Георгию Иванову: «Зачем вы пишете стихи о ландшафтах и статуях? Это не дело поэта.

Поэт должен помнить и говорить об одном — о смерти и о любви».

(Армалинский приходит к аналогичному выводу, что для него существует в мире только литература и женщины, а часто и в обратном порядке. Остальное же не стоит его поэтического внимания:

Среди волшебных сладких блюд,что мы вкушаем только миги,я мякоть женскую люблюи верную премудрость книги. Страницы ль книге разведуиль тело женщины раскроюдрожу — прожил бы разве тутбез них? — без мысли и без крови?Они — везде. И счастлив тем,что я узнал средь декорацийо том, что в жизни мало теми только много вариаций.)

Вскоре советская власть лишила русскую поэзию пола, что является насущным условием для проживания в загоне социалистического реализма. После смерти Сталина половое созревание началось заново.

Евтушенко своей кроватью, что была расстелена, и той, что была в ней растеряна, напомнил русскому читателю о женском содержимом поэзии.

Но по сути к эротике в поэзии так никто и не притронулся.

Известны посягновения Ширали, Елены Шварц и других современных неофициальных поэтов России.

На Западе лёгкие поэтические прикосновения к эротике происходили то у Кузьминского, то у Лимонова, то у Щаповой, то у Медведевой.

Как у застенчивых юных влюблённых не хватает духа сказать «я люблю», и они пробавляются шутками, скрывая серьезность своего чувства, так у большинства талантливых поэтов, типа Цветкова, Лосева не хватает смелости заговорить об обнажённых чувствах, не напяливая на них тришкин кафтан иронии.

Житие в бытовом уюте общепринятых норм любовной лирики — удел таких поэтов как Кублановский, Кенжеев.

А потом существует специфическая женская поэзия Владимировой, Тёмкиной и им подобных, где эротика сублимирована в слезоточивый сентиментализм.

Бродский смог бы сделать всяко по-свежему, и есть у него попытки:

Как возвышает это дело!Как в миг печаливсю забываешь, юбку, тело,где, как кончали.

Но его обуревает метафизика времени и вещёй, а женская плоть, быть может, и волнует его, но по его стихам этого не заметишь.