Соколиный остров

Однажды на окне устроили свой дом земляные осы. Наверное, те самые, которые жалили меня в шею во время строительства жилья. Я тогда зацепил лопатой куст, под которым были осиные норки. Осы, по всей видимости, считали бугор своим и, рассудив так, устроились под готовой крышей, где не капало и не дуло. Я убрал гнездо и положил в дупло осины. Но все равно разъяренные насекомые всю ночь гудели в землянке и пытались пробраться ко мне под полог. Ж-ж-алить, очевидно…

В один из приходов к Озеру мы не нашли в землянке полога, одеял, посуды. Рядом с разграбленным жильем сиротливо стоял столб без рукомойника. Даже мыла не было на полочке. Но, может быть, его стянула сойка? Не хотелось верить, что и эту мелочь взяли люди…

В следующий раз обедать пришлось, сидя на траве. Стола и лавочек уже не было. Рядом с землянкой лежали разбитые бутылки, а от живой сосны по северо-восточному склону бугра остался только пенек, сочащийся смолой.

Со временем с землянки сняли железо. Сожгли дом заводских арендаторов. Не стало на озере лодок. Одна из них, видимо, простреленная, какое-то время торчала из воды, словно поплавок, но в первую же осеннюю шквалистую бурю затонула. А потом остекленело Озеро, и лег на него иней, как ложится на захолодевшую душу нежданная печаль.

С устойчивым ледоставом мы снова навестили Озеро. Поправили крышу, выложив наскоро березовыми жердями. (С тех пор, сколько людей ни ночевало под ней, больше она не ремонтировалась). Все уже делалось теперь наскоро, как-нибудь… Не надеялись больше на порядочность пришлых людей, хотя конечно хотелось бы думать, что большей частью ночевали в землянке именно порядочные люди, если бы не те… Сколько их, один, двое?.. Котелки теперь привозились с собой или прятались, как топор и прочее. Забегая вперед, скажу, что когда «первородная» труба от буржуйки прогорела, ее кто-то и кое-как обернул листом ржавья, и все равно было дымно. Но заменить ее не нашлось никого, даже из тех самых многочисленных соавторов-строителей. Приятель Пашка в одну из весен приволок новую трубу на своем хребте и водрузил на буржуйку.

Подремонтировав жилье, мы ловили на озере окуней. Бегали к жерлицам по прогибающемуся тонкому льду, изредка снимая некрупных щук. Слушали на закате, как трещат от мороза деревья и ухает разломами стынущий залив. Наверное, в это перволедье сын Димка и назвал озеро Озером Своего Детства, как и я когда-то назвал его так. Нас было трое. Отец, я и мой старший сын. Мы просто стояли и смотрели на Озеро. Луна лежала на прозрачном льду, словно в черной бездне и одновременно горела над нами. Под ней, бесстыдно обнаженной, темно и хмуро стоял сосновый бор на противоположном берегу. На изломе берега серебрился инеем камыш, впаянный в лед. Озеро светилось неярко и зыбко. По нему бежала лунная дорожка. Было морозно, тихо, и на сердце лежала какая-то сладкая тоска, о которой не хотелось говорить вслух. Мы повернулись и ушли в землянку, греться у печки, пить крепкий чай и слушать приемник.

Димка запомнил эту ночь. Он мне об этом говорил. Наверное, и отец помнил свои ночи, в череде подобных, но теперь его нет. Он ушел… Как раньше уходил в лес.

Уходил далеко: в гул сосновых боров,

В синь озер, напоенных дождями,

Где лениво плывут косяки облаков,

Тихо грезит камыш над волнами.

Может быть, он и ушел в синь озер и шорох падающих дождей, в эти призрачные лунные ночи. Иногда мне кажется, что он присутствует рядом со мной в тех местах, где когда-то мы были с ним. Поэтому, я редко поминаю его за столом, а большей частью делаю это в лесу. Там я говорю с отцом, высказываю давние детские обиды, наверное, справедливые; иногда ругнусь, как мужик с мужиком, перекладывая на него вину за тычки судьбы, но, в конце концов, мирюсь с ним, извиняюсь, вспоминаю только доброе, прощу прощения.

С весенними оттепелями мы возвращаемся к Озеру. Вначале я открываю сюда путь один или с напарником-приятелем, без детей. Со случайными людьми в лямку не впрягаюсь. Лучше уж тогда одному заночевать у Озера, под настороженным взглядом Хозяина. Первые после зимы встречи с Озером нередко лишь – трата сил. Надо пробиться к месту по рыхлому в лесу снегу. Откопать землянку, заготовить дров на долгую еще ночь. И случается, что застаешь Озеро еще спящим. Вяло поклевывает мелкий окунек, трепещет бесполезно кивком, а то и совсем перестает клевать.

В следующий раз я приезжаю с сыном. И уже всё по-другому. Окунь начинает клевать. Жерлицы могут простоять два дня без единого подъема флажка. И только – белая тишина кругом эти два дня. Лишь пара воронов изредка облетит озеро, проваливаясь ко льду и взмывая, нежно касаясь друг друга крыльями в любовной игре. Это их, верных в постоянстве, я встречаю каждый год на озере. Во всяком случае, так хочется думать. A ночью жадно гудит пламя в печке, потрескивая сухим смольем. Лунный свет падает в оконце, и мурлычет приемник в изголовье. Оплывает свеча и тает, становится лужицей стеарина. Я встаю и зажигаю коптилку-светильник.

В углах недовольно шевелятся тени и уползают под нары. Кажется, что сейчас они зашипят, зашамкают что-то в беззвучной злобе. От парного тепла просыпается ночная бабочка и тычется сонно в бревенчатые стены, потом бьется на стекле, сухо и настойчиво. С озера порывами приходит ветер, и от его прикосновения вздыхает лес. Под эти негромкие звуки засыпается с усталости мягко и крепко.

Но в один из дней нашей с сыном рыбалки вдруг начинает брать и щука. Озеро часто дает Димке удачу. То ли Хозяин благоволит ему, или просто подошло время? Случается, что за эти же два дня мы ловим на жерлицы с десяток некрупных щук да в довесок килограммов шесть окуней. Димку с удачи не берет и мороз, на редкость злой не ко времени. Бесцеремонно перебившие «Маяк» Чебоксары сообщают нам, что по республике (по Чувашии) двадцать шесть градусов мороза. Это у них, у соседей. Нас же, в низине, наверное, сильнее обожгло утренником. Но Димка только алеет щеками и весело дергает окунишек. А к полудню – хоть раздевайся.

От весеннего солнца струится марево надо льдом, тает снег, шурша и опадая в темные лужи.

Проходят недели, и мы приезжаем уже с Женькой. К этой весне он подрос, хотя все равно маленький и смешной в зимней неуклюжей одежде, с рюкзаком на спине. Он удивительно терпелив и не ноет, когда трудно. Это первый Женькин выезд на лед. Но в отличие от старшего сына, он не рыболов и быстро теряет интерес к сидению над лункой. Женька скорее нахальноглазый романтик и поэт. Хозяин, сразу его раскусив, не дает ему рыбу, а заодно и мне – его отцу. Я большей частью отвечаю на философские Женькины вопросы и, разбрызгивая лужи на льду, бегаю к жерлицам. Флажки поднимаются и машут на ветру, как сумасшедшие. Я уже потерял счет этим пустым подъемам, и подозреваю, что Хозяин напустил на жерлицы стаю пучеглазой окуневой шантрапы, наглой от талой воды и весенних гормонов.

За всю рыбалку мы не поймали ни одной щуки. Зато нам повезло в этот раз на погоду. В яркие утренние и вечерние зори мы мирно ловили окуней, вели у костра диалектические споры, наблюдали НЛО, вдыхали запах теплых сосен, слушали, как падают капли с крыши и пили березовый сок. Ночью в землянке пешком ходили совершенно небоязливые землеройки. Я будил сына, чтобы показать ему их, маленьких хищников, но Женька спал крепко, как спят честно поработавшие люди.

Отсутствие поклёвок щуки в это время можно объяснить капризным характером озера, но, скорее всего, просто подошёл срок, когда щука готовится к нересту и почти перестает охотиться. На озерах этот срок подходит раньше, чем на Волге.

Задолго до рассвета, по темну, я выхожу из землянки и смотрю на восток. За березняком чуть светлеет небо, тронутое снизу прозрачной розовой акварелью. Выше краски размываются и пропадают в бездонности высокого неба, где еще холодно мерцают звезды. Издалека, едва слышно, раскатывается в сосняке ранняя песня глухаря. Сюда она приходит искаженным эхом-отзвуком. Слишком далеко отсюда находятся тока. И я скорее слышу эту песню памятью. И ушел бы я сейчас туда, где азартно бьются лесные петухи, охваченные страстью продолжения рода своего древнего, но боюсь, не успею обернуться по сырым болотам туда и обратно к пробуждению Женьки. Может испугаться мальчишка, оставшись в лесу один. Я сажусь на бревно у кострища, вспоминаю, как брели когда-то с отцом по пояс в воде моховыми болотами – уходили по просекам к глухариным токам. Черпали воду прямо из-под клюквенной кочки и варили на бугре уху из принесенных с Озера окуней. Пили водку под старой сосной, закусывали жареной щукой, дышали терпкой прелью оттаявшего леса и багульников. Подставляли лица неяркому солнцу. Ночью тихо приходили к току и стерегли рассвет. «Чок-чок, чок-чок-чок-чок!», – костяно и неожиданно раздавалось вдруг где-то рядом и звоном раскатывалось в бору. Снова – «чок-чок-чок…», – все быстрее, а затем победное – «скр-р-ши-и-и!» Под этот заключительный вскрик-скрежет, когда лесной петух глохнет, мы делали три-четыре подскока по кочкам и снова замирали в ожидании. И так – раз за разом. И вот уже виден силуэт матерого глухаря. Он топчется на сосне, тянет к заре «бородатую» шею, наклоняя по куриному голову, и снова взрывается щелчками и «скирканьем». Выстрел обрывает его песню… Но мы не чувствуем своей вины. Каждый поет свою песню. Так уж все устроено. И этот выстрел – для кого-то лишь Финал, Кода симфонии под названием «Жизнь».