Соколиный остров

Мои сыновья еще надеются на чудо, и я их пока не разубеждаю. Но, наверное, им тоже надоедает дергать окунишек. Они начинают возиться в снегу. Уходят на берег. Оттуда раздаются взрывы смеха и падает сухостоина. Перепуганная сорока трещит, словно из «Калашникова», и давится по причине скорострельности своими же очередями. Летят снежные шапки с сосен, по лесу идет гул, и кажется, что встал из берлоги шатун-медведь, или сам Хозяин проснулся в дупле, почесался, глянул страшно зелёным глазом и начал спросонья пеньками кидаться… Это же разбой?.. Чего стоят их уверения о порядке как в детском саду?! Собираюсь нарушить нейтралитет, но тут замечаю торчащий флажок жерлицы. Бегу туда, вглядываясь: не вращается ли катушка? И тут вижу, что жерлицу, словно ветром сдуло, одним махом! Была, и нет! Здесь надо сказать, что стойка этой жерлицы была просто вморожена у лунки по причине надлома крепления. А подставка свободно прикрывала лунку. Изо всех сил бегу по льду. Поскальзываюсь на гладком льду и хватаю крутящуюся на подставке катушку. Будь лунка открыта, только бы я и видел снасть!.. На леске упруго сопротивляется крупная рыбина. Два-три раза подвожу ее к лунке и беру багром щуку килограммов на шесть. «Ну, Хозяин, не ждал, спасибо!..», – что-то вроде этого шепчу, а краем глаза вижу бегущих ко мне пацанов.

– Пап, здесь разве есть такая рыба?! – не верят они своим глазам, подбежав.

– Так вот же лежит, – радуюсь их удивлению.

– Ур-р-ра! Поймали!

Сорока, наконец, не выдерживает, срывается с поваленной сосны и улетает прочь, разнося по лесу грязные сплетни о нас.

Я победно волочу щуку к рюкзакам и удочкам. Мы снова пьем чай «по крови» и садимся дергать окунишек. Но, едва сев, подскакиваю: торчит еще один флажок! Смотрю на часы – десять утра. Классический второй щучий выход, минута в минуту. Но это скорее – «самострел». Не может быть такого везения.

Не Ветлуга же в конце концов, где случалось и до трех подъемов одновременно. Но там полно нахально-жадных «щипачей», а здесь – глухое озеро с осторожной рыбой. И все равно где-то внутри есть надежда.

– Дима, проверишь жерлицу? – спрашиваю буднично, словно для него это не в первый раз.

– А что?

– Да вон подъем.

– Я один?.. Сам?!

– Давай-давай.

Димка несется к жерлице, только снег по сторонам летит.

Я дергаю окунишек и поглядываю изредка на сына. Что-то долго возится. Запутал леску? В следующий раз поднимаю голову от непонятных возгласов. Димка прыгает на льду, размахивая руками, и что-то показывает. А-а, понятно. Международный жест самого честного рыболова! Но тут он явно приврал. Даже моя не хилая щука – малек перед той, какую Димка изображает размахом рук. Неужели щучку поймал? Сам?.. Ну, пускай, на килограмм весом. Главное, ведь сам вытянул! А может быть, просто перед Женькой выпендривается? Смотрю, и второй рыбачок чего-то там пританцовывает, добежав до Димки. Иду и я, не слишком торопясь, и вижу, наконец, что у лунки на снегу лежит щука… Действительно, – настоящая мечта рыболова… Пусть и не самая-самая главная мечта, но с полпуда будет. Щука очень ярка и красива: мощная черная спина, пятнистые по хищному бока, отливающие старым золотом; на белом нежном брюхе – алые, словно у язя, плавники.

– Дим, это ты поймал?! – теперь вроде бы не верю я.

– Так вот же лежит, – передразнивая, отвечает Димка. В глазах его чертенятами прыгает восторг, но передо мной сын уже небрежно-развалист, как будто и не по одной такой щуке в день забагривает.

– Дергалась сильно. Но я делал, как ты говорил. Отпускал и снова подтягивал. Сильная щучка! Палец вон даже порезала леской.

Димка с гордостью показывает палец, между фалангами которого алеет порез.

Мы еще возбужденно говорили, спорили, ловили окунишек, готовили уху в копаной до земли снеговой яме, ставшей проталиной, и бегали к жерлицам. Озеро отдарилось еще одной двухкилограммовой щукой. Хозяин был щедр к нам в этот наш приход к Озеру.

Обратно выходим в неожиданно ясный закат. Солнце пробилось, наконец, из-за туч. Дорога пустынна, но мы ждем Федорыча – человека доброго, простого, невысокого, сухого в теле, но на удивление сильного и молчаливого. Он – бывший «афганец».

Слышится тихий шум двигателя. Из-за поворота показывается красная «восьмерка». Машина, мигнув фарами, разворачивается и подъезжает к нам. Мы едем домой.

Медведь и коньяк

Почти неделю метался неприкаянно и выл над лесным поселком снежный вихрь, уходя и возвращаясь, а затем разом стих, и открылась глазу непорочно-белая равнина с дымками над избами-сугробами. Словно лесной хозяин-чертяка, самодурствуя, бражничал день за днем, а затем, устыдившись, вспомнил о службе, глянул в какой-нибудь свой берестяной календарь и торопливо прекратил свое снеговое бесчинство. Ненадолго стало тихо. Но уже пятнилась цепочкой следов заметенная улица, кололи где-то звонко сосновые кряжи, пахло в неподвижном воздухе дымным избяным теплом, свежим подовым хлебом и тушеной зайчатиной. Люди готовились к новогодней ночи, радуясь неожиданно румяному деньку перед праздником.

Молодые приезжие стажеры-взрывники сидели на лавке в прокуренной избе и скучали. На столе, застеленном прожженной клеенкой, валялись две пустые банки из-под сома в томате, подчищенные хлебной коркой до золотого блеска.

– Ну-с, господа, – зевнул один из сидящих. – Спешу сообщить вам принеприятнейшее известие. Денег нет, курева нет, шнапса тоже нет. А Новый год на носу.

– Отвали, Студент. Без тебя знаем.

Замолчали, глядя бездумно в прихваченное морозными разводами оконце.

Те небольшие деньги, которые им платили за практику на геологических шурфах, были в складчину проедены, да чего там греха таить, большей частью оставлены в сельмаге, где полки ломились от дешевого портвейна и водки. И теперь целая неделя оставалась до благословенного дня получки. Хотя чего ж там получать в межсезонье?

Все уже было давно переговорено, но Чалдон, рослый необхватный парень, больше других любящий поесть, словно мстя кому-то, злорадно бубнил:

– А кержаки сейчас пельмени лепят, из лосятины со свининой. Под водку пальчики отъешь, у-у…

В него полетела подушка.

К обеду созрел план. Владик Костолевский – московский недоучившийся студент – с Юркой Басовым, как самые молодые и смазливые, пойдут в главное место – сельмаг. Их задача соблазнить юных продавщиц и, пользуясь их нерастраченным любвеобилием, принести товарищам бутылочку-другую на новогодний стол. Остальное – их дело. Общество не будет в обиде, если друзья потом не поспеют к бою курантов. Аркадий, по прозвище Карп Карпыч – степенный не по годам и непьющий парень – в компании с прочим «детским садом» возьмет на себя поселковую администрацию, дабы горячей слезой прямо на дому, в приватной обстановке, разжалобить сердце какого-нибудь ответственного лица и взять аванс в счет грядущей зарплаты. Остальные уйдут в свободный поиск. Самая простая роль – наколоть дровишек в людях, принести воды и прочее – отводилась мужикам сильным, но без особых признаков интеллекта – Ваське Рыбину и Чалдону. Не моргнув, друзья натянули рукавицы и вывалились во двор.

Чуть падал мягкий снежок, образуя на ребристых снеговых заметах новый пушистый слой. Васька и Чалдон бодро рыхлили его подшитыми валенками, заглядывая попеременно в окна домов и дворы.

– Глянь-ка, глянь! Никак медведище?! – толкнул вдруг Васька Чалдона.

Они зашли в открытые настежь ворота крепкого сибирского пятистенка и остановились у большой клетки. Здесь же толпились и мальчишки, бросающие сквозь прутья куски сахара, палки и какую-то мазутную ветошь. В клетке возился небольшой бурый медведь. Он, кряхтя, как человек, пытался поддеть ржавой трубой, подброшенной, очевидно, теми же мальчишками, свою деревянную лежанку. Ухватив трубу когтистыми лапами, он вставлял ее конец под доски и, вполне разумно, словно рабочий на стройке, поддергивал рычаг. Лежанка, держащаяся на болтах, не подавалась, и медведь, обиженно ухая, распалялся все больше. Видимо, под досками лежал закатившийся туда кусок сахара. Вокруг хохотали и подбадривали неловкого зверя. Чалдон и Васька в сонном любопытстве придвинулись ближе к клетке, но медведь словно бы ничего не замечал, занимаясь своей трубой. И тут что-то произошло… Мелькнуло ли в глазах Чалдона, а может, показалось, но он вдруг увидел побелевшее лицо Васьки Рыбина, притянутого кривыми когтями к самым прутьям клетки. Стреляным зайцем заверещал Васька, но медведь, лишь на мгновение посмотрев в его лицо темными внимательными глазами, ковырнул лапой нагрудный карман Васькиной куртки. Располосовав брезентовую ткань, он выхватил из-за нее пачку «Примы» и отпустил Ваську. Тот на четвереньках уполз в сторону. А медведь, усевшись на бугристый зад, распотрошил пачку и недоуменно рявкнул. Там было всего лишь две сигареты. Озлившись на Васькину бедность, мишка замахал лапами. Потом взял сигареты в рот и зачавкал, пуская желтые слюни. Одна из сигарет попала ему между клыков и, прилипшая, свесилась набок. Блаженно прищурившийся медведь сразу приобрел вид заядлого курильщика.

– Джон! – крикнул кто-то, и все покатились в облегченно прорвавшемся смехе.

– Ты чего орал? – усмехнулся Чалдон, выходя со двора.

– А ты бы не заорал, если б зверюга за грудки ухватил?

Они, дурачась, обошли весь поселок, но работы так не нашли. Крепкий хозяин все дела сам сделал и загодя. А тут уже время поспело за стол садиться. Мало-помалу на улицах появлялись подвыпившие мужички, а изредка, глядишь, и женщина с раскрасневшимся лицом перебежит через дорогу к товарке-подружке: выпить рюмочку да поделиться секретом.

Прошатавшись впустую, друзья зачем-то опять свернули к дому с медведем. Там уже толпился подогретый народ. «Дави, косолапый! Подножку-подножку ему! Подсекай!» – неслось со двора.

У клетки на взрыхленном снегу рыжий двухметровый детина, по всей видимости, – хозяин, боролся не на шутку с медведем. Они были почти одного роста, одинаково размашисты в движениях, и, что удивительно, мишка, так же, как и рыжий, по всем правилам внахлест держал самый настоящий борцовский захват. И жульничал он не меньше хозяина. Тот норовил подсечь медведя длинной ногой в кирзаче, и его соперник тянул подрагивающую в азарте лапу, подсовывая ее куда-то под колено рыжего. «Давай-давай, Миша! Не послабляй!» – кричали вокруг, явно болея за медведя, и тот, словно чувствуя это, вдруг победно рявкнул, каким-то звериным приемом поддернул хозяина в воздух и опрокинул навзничь. Рыжий, вроде бы смеясь, поднялся, похлопал медведя по вздыбившемуся загривку, но лицо его кривило и наливало нездоровой заносчивой алостью.