Сокровища чистого разума

– Крови! – орёт он, поводя «Аркозом» вокруг себя. – Золотом не откупитесь теперь! Крови!

Пузан подвывает, марионетка перезаряжает, чернявый угрожает, и только последний боевик соображает поднять голову, дабы проконтролировать площадку, с которой на весёлых грабителей уже сваливались неприятности. Поднимает вовремя: как раз в это мгновение доброжелательно пыхтящий Каронимо отправляет в недолгий полёт второй подарок.

Такой же тяжёлый, как первый.

– Хня…

Тумбочка врезается боевику в лицо и укладывает рядом с товарищами, однако трагический вопль пострадавшего играет свою роль: марионетка отскакивает и начинает азартно палить вверх в надежде уложить Бааламестре, который расторопно прячется в комнате. Зато марионетка упускает из виду Клапа, который давно понял, что по-хорошему не получится, кулаками тоже, и направляет на врага револьвер.

Три выстрела сливаются в один.

Клап стреляет в марионетку, брюнет – в Клапа, пузан – в столик Мерсы, надеясь хоть как-то отомстить за пережитое.

Кислый пороховой запах напрочь забивает обычное благоухание заведения любви, пуля пробивает алхимику воротник рубашки, Клап хватается за руку, марионетка – за бок, а в следующее мгновение грохочет «тяжёлая артиллерия»: четвёртый вышибала синьоры Флиси, который в мирное время сонно стерёг чёрный ход, является из кухни и врезает по наглецам из дробовика.

Визг.

Только в этот раз не скандальный, а полный боли. И когда дым рассеивается, свободяне оказываются около дверей: марионетка поддерживает пузана, а чернявый прикрывает отход беспорядочной стрельбой из «Аркоза» во всё, что кажется ему страшным.

– Я ещё вернусь! – орёт чернявый, но ответом ему становится неприличный жест от выдающегося учёного.

Затем довольный собой Гатов выбирается из-за стола, оглядывает разрушенное заведение и начинает громко хохотать.

Вечер определённо удался.

* * *

Единственной красотой, которую Камнегрядка могла предложить взыскательным путешественникам, были закаты. Притягательные и неповторимые закаты, когда однообразие унылого пейзажа – безжизненная земля, испещрённая бесчисленным количеством камней и скал, – удивительным образом преображалось в лучах уходящего солнца. Неожиданно исчезало ощущение неизбывной тоски, пряталась куда-то скука, пропадало отвращение, и перед изумлённым наблюдателем раскидывалась вдруг восхитительная, словно вышедшая из волшебного сна, картина причудливого сплетения теней и света, багровости уходящей звезды, меркнущей лазури неба и подбирающейся тьмы. И наливающиеся чёрным камни оживали, превращаясь в пятнышки ночи, неспешно собирающие панораму полнейшего мрака.

Неспособная родить живое, Камнегрядка ухитрилась отыскать прекрасное в том, что есть, и каждый вечер формировала на своей груди щемящий образ прекрасного.

– В своё время я подумал, что именно в этом кроется предназначение Камнегрядки, – тихо произнёс Вениамин. – Что по замыслу Творца её роль в нашем мире – демонстрировать потрясающие закаты, при виде которых никто не в силах оставаться равнодушным.

Из окружённого скалами форта любоваться прекрасной картиной не было никакой возможности, поэтому Мритский предложил прогуляться на вершину западной скалы, где располагалась маленькая, как потом выяснилось, «губернаторская», смотровая площадка, и теперь небольшая компания: Вениамин, его жена, инженер Холь и шестеро охранников сполна наслаждалась уникальным, доступным лишь в Камнегрядке зрелищем.

– Почему ты не рассказал об этом месте? – в третий или четвёртый уже раз повторил восхищённый Алоиз. – Я столько времени потерял…

Он сидел в Карузо несколько месяцев, отчаянно скучал, а мог бы каждый вечер наслаждаться непередаваемой прелестью величественной красоты уходящей в ночь Камнегрядки.

– Зачем ты скрыл от меня это невероятное место?

– Хотел сделать сюрприз.

– Веня, Веня… – сокрушённо покачал головой инженер. – А ещё друг…

Мритский улыбнулся.

– Не ожидала, – очень тихо произнесла Агафрена. – Не думала, что тебя способна тронуть красота.

– Я знаю, как ты обо мне думаешь, – так же негромко, чтобы слова не долетели до ушей Холя, ответил Вениамин. – Ты во многом ошибаешься.

– Я воспринимаю тебя таким, какой ты есть.

– Таким, каким ты хочешь меня видеть, – уточнил губернатор.

– Я…

Но замолчала, потому что Мритский едва заметно улыбнулся и приложил палец к губам, показывая, что не хочет продолжать разговор. Что нужно наслаждаться видом, а не выяснять давным-давно сложившиеся отношения.

Не время. Сейчас – не время.

Эти трое странно и забавно выглядели рядом: высокий и плотный Холь, стройная, изящно сложённая Агафрена, благодаря высокой причёске она немногим уступала инженеру в росте, и маленький, едва доходящий супруге до плеча Вениамин – убери ещё десяток сантиметров, и губернатора можно было бы с полным основанием назвать карликом. Но никто не называл: Мритскому доводилось и казнить, и убивать за шутки о своём росте. Именно так: в том числе и убивать – лично, потому что низкий рост не означал слабости, и Вениамин заслуженно считался прекрасным бойцом: быстрым, резким и безжалостным.

Лицо губернатор имел обыкновенное для уроженцев Западуры: маленькие тёмные глаза, маленькие, но пухлые губы, прямой нос и чуть более широкие, чем у беляшей, скулы. Лицо внимания не привлекало, но существовала у Мритского особенность: благодаря странному капризу природы его чёрные волосы, необычайно густые в бровях и бороде с усами, не росли нигде больше, оставляя сухощавое тело без всякого покрытия. Об этой особенности мало кто знал, но губернатора она раздражала не менее сильно, чем неудавшийся рост.

– Скажу откровенно, Веня: это одно из самых поразительных зрелищ, которые мне довелось видеть в жизни, – задумчиво произнёс Алоиз, когда они спускались по тропинке к форту. – Спасибо.

– Не за что.

– Я впервые сожалею о том, что не поэт, – продолжил Холь. – Сожалею, что неспособен выразить словами переполняющие меня чувства.

– Каждый хорош на своём месте, – заметил Мритский. – Лично я предпочитаю находить в тебе великого учёного.

Ответить инженер не успел.

– Есть вещи, которые невозможно передать, – вставила своё слово Агафрена. – Есть вокруг нас нечто неподвластное ни художникам, ни поэтам. Есть настоящее.

– Совершенно верно, дорогая, – тут же согласился губернатор. – Человек может наслаждаться творениями Создателя, но неспособен их воспроизвести.

Замечание напомнило, что Вениамин – ревностный олгемен, и некоторое время процессия продолжала двигаться в полной тишине.

– А что за оживление царило в Восточном блоке форта, когда мы уходили? – вспомнил Холь незаданный вопрос. Или же просто решил перевести разговор на другую тему. – Я слышал, нижние чины изрядно шумели.

– Радуются, – коротко ответил Мритский.