Сокровища града КитежаНевероятное, но правдивое происшествие с предисловием издательства, примечаниями переводчика и послесловием редакции

Неизъяснимое волнение охватило меня и я с благоговением слушал дорогого учителя.

— Стоял город, дитя мое…

Учитель на минуту задумался, и лирическая тишина воцарилась и комнате.

— … Да, мой юный друг, — в природе существуют катаклизмы… Колоссальные подпочвенные сдвиги — и в течение нескольких минут живой и шумный город исчезает с лица земли…

Указующий перст Оноре Туапрео застыл в голубом прорезе окна, из-под косматых бровей блистали глаза, полные решимости. Казалось, они видят этот далекий, погибший город.

— Исчезает со всеми своими сокровищами, исчезает с грозным своим владыкой, исчезает с красавицей Февронией. И там, где секунду тому назад был город, — бурными волнами плещет в берега громадное озеро. Тропы к нему затягивает болото, берега его становятся непроходимыми топями… Проходят неслышными стопами века — мгновения в истории мирозданья. Люди, занятые своей извечной борьбою, своим враждованьем и войнами — забыли о граде Китеже. Но время знало свои пути… Но сохранились записи… Но жил на земле святой отец Мордиус Баррелиус… И пришли на землю — мы!

В эту минуту мне показалось, что учитель вырос и голова его засияла в окружении светящегося нимба.

— Дитя мое, пришли на землю мы — чтобы взять!

Учитель вздохнул и отошел от окна.

— План работ экспедиции? Да, конечно, нужен план. Но я сегодня настроен так торжественно и празднично, что, право же, мне не хочется работать. И я думаю, мой юный друг, что мы с вами выйдем на улицу и окунемся в жизнь этого азиатского города.

Мы вышли и окунулись.

Поздно ночью, с большим трудом, при помощи швейцара мне удалось водворить дорогого учителя сперва в номер, затем в постель. Впрочем, быть может, швейцар водворял и учителя, и меня. Мы оба до глубины наших восторженных душ были растроганы и потрясены туземным, азиатским коньяком.

Наш второй московский день — не был так безоблачен, как первый.

Небо хмурилось легкими облачками. Солнце выглядывало из-за них воровато и подмигивало нам, как подвыпившая шансонетка.

Господин Бартельс приходил и снова исчезал. Его высокое чело было подернуто морщинами неведомых нам серьезных дум. Он был молчалив и хмур. Но мы с учителем не придавали этому обстоятельству особого значения.

И опять, оставшись одни, подошли мы к раскрытым окнам.

Дорогой учитель повторил свой прекрасный рассказ о трагической гибели града Китежа.

Нам внезапно взгрустнулось и мы выяснили, что и сегодня — у нас нерабочее настроение. Да и в самом-то деле — ведь особенно торопиться нечего. Впереди ждет нас упорная и тяжелая работа. А теперь…

А теперь — надо же хоть немного познакомиться с этим чудесным азиатским городом, с этой Москвой.

Мы знакомились с городом до поздней ночи. Это совершенно необъяснимо и непонятно, но случилось так, что утром мы проснулись в незнакомом месте.

Две премилых девицы обращались с нами более чем фамильярно. Мы смущались, я даже, кажется, краснел, но, по-видимому, ночью мы дали право этим милым созданиям так обращаться с нами. Все это было очень трудно установить, ибо голова трещала отчаянно.

Ах, эти милые девицы, — они были так скромны в своих требованиях, вернее, в своей просьбе подарить им что-нибудь на память! Ни я, ни дорогой учитель не смогли им отказать, тем более, что при этом присутствовали их братья, — этакие здоровенные, широкоплечие азиаты.

Мы с учителем подарили крошкам на память все содержимое наших бумажников. Мы нежно простились с девицами и с их угрюмыми братьями, и налегке поспешили на улицу.

Это была совершенно незнакомая нам улица.

День был пасмурен. Низкие, тяжелые тучи цеплялись за крыши домов. Раскаленный воздух был тяжел. Пахло грозой. К полудню, усталые и измученные, — мы добрались до «Европейской гостиницы». Удивленный швейцар подчеркнуто вежливо открыл дверцу лифта. Мы вошли в нашу комнату.

Как каменное изваяние рока, скрестивши на животе руки, сидел в кресле господин Бартельс.

За окнами окончательно потемнело. Тучи свинцовым грузом упали на крыши. Грянул гром. Разразилась гроза.

В дверь постучали.

— Войдите! — грозно рявкнул господин Бартельс.

В комнату вдвинулся юркий человечек.

— Господин иностранец, ваши кирки и лопаты…

— Вон! Пошел вон!

С грохотом и ревом поднялось с кресла каменное изваяние господина Бартельса.

— Так я же, господин иностранец, насчет кирок…

Руки Бартельса извивались как змеи в поисках тяжелого предмета. Чугунная пепельница просвистела в воздухе. Человечек юркнул за дверь и скрылся. Пепельница, с грохотом ударившись о стену, упала на пол. Господин Бартельс был страшен в гневе.

— Что прикажете? — номерной выжидательно остановился на пороге.

Господин Бартельс умел владеть собой.

— Да, будьте любезны, подымите эту пепельницу. Спасибо. Больше ничего.

Номерной вышел.

За окном грохотал гром и извивались молнии.

Бартельс неуклонно наступал на нас, а мы пятились к стене.

— Так как вы говорите, распронауважаемый профессор? В России не производят кирок и лопат? Их импортируют? Они расцениваются на вес золота? Да знаете ли вы, что ваши лопаты и кирки никому не нужны?

Гром грохотал угрожающе.

Дальше пятиться было некуда. Я и дорогой учитель, под натиском Бартельса, опустились в кресла.

— Старый идиот! Старый осел!

— Но позвольте! — учитель был сдержан и корректен.

— Да, позвольте! — робко поддержал я.

— Не позволю! Слышите, — не позволю! Вон! К черту! Вон! Никаких концессий, никаких градов Китежей, — это будут те же кирки и лопаты!

Господин Бартельс саженными шагами бегал по комнате и рвал на себе волосы.

— Ах я осел, ах, баран, — довериться этому выжившему из ума авантюристу! Скупить со всей Франции лопаты, платить за них втридорога, — все для того, чтобы здесь меня подняли на смех…

Еще и еще гремел гром и сверкали молнии. Косые потоки дождя водопадами низвергались в провалы улиц.

Господин Бартельс успокаивался, — но лучше бы он кричал.

— Вот что, любезнейшие, — соберите-ка ваши вещи!

Ах, пример христианской кротости, пример евангельской покорности проявил дорогой учитель. Он поспешно уложил в чемодан свое имущество. Я последовал его примеру.

— И теперь — вон! Чтобы я вас больше не видел! — грохотал господин Бартельс.

Я и дорогой учитель подошли к дверям. Голос профессора дрожал от гнева и негодования, но он, по-видимому, сдерживал себя и говорил с большим достоинством.