Сокровище тени
Шрифт:
Итак, я получил послание от Эмильтика с просьбой приехать к нему, потому что он должен сказать кое-что важное. Я не слишком обеспокоился, так как привык к запискам, призывавших меня, дабы сообщить кое-что важное… Раньше я спешил к его дому, теряя по дороге башмак. (Их приносил потом в черной коробке Мануэль-мануэль, слуга Эмильтика). В пути я переживал насчет того, как до меня дойдут ценнейшие откровения, ибо я страдаю своего рода слуховым заиканием — то слышу, то не слышу. Я входил в дом Эмильтика. Он встречал меня, зевая.
— Что за данные?
— О, Йонас Папянский! Я скучал,
И он разрыдался на моем плече. Я человек нестойкий. До крайности впечатлительный. Я тоже разрыдался. Так, плача и стеная, мы сидели несколько часов. Внезапно Эмильтик нарушал молчание, зевая:
— Йонасито, мне скучно. Нужно выдумать другую теорию.
И, поцеловав меня в губы, он выпроваживал меня. Я в растерянности возвращался домой и продолжал рыдать, будучи не в силах заснуть. Костилья, моя жена, умоляла:
— Пожалуйста, хватит. Ты залил всю кровать. Мы простудимся.
Но я не мог остановиться. Мы просыпались мокрые и чихали. Кроме того, каждый раз, отправляясь выслушивать новую идею Эмильтика, по возвращении я находил Костилью изменившейся. Я оставлял жену стройной, высокой, голубоглазой, а находил ее толстой, низенькой, с черными глазами.
Обо всех переменах с моей женой рассказать невозможно. К счастью, покрой ее платьев остается неизменным, хотя цвет меняется — от зеленого к красному, от красного к желтому, от желтого к белому, от белого к зеленому.
Вот почему я не обеспокоился из-за послания. И решил не ходить, а позвонить по телефону. Я слышал его прекрасно:
— На этот раз срочно, Йонасин! Давай бегом!
Я человек нестойкий. И я выбежал из дома. Подошел Мануэль-мануэль и протянул черную коробку с детским башмачком:
— Вы потеряли его давно, сеньор. Было нелегко найти.
Я поблагодарил его и продолжил путь. Коробка мешала мне. Я сунул ее в карман. Вот, наконец, и дом Эмильтика. Он бросился мне на шею, потащил в гостиную.
— Вот это теория, Папянский, послушай. (не слышу). волшебная!.. (не слышу). три абсолютно одинаковых человека, незнакомых друг с другом. (не слышу). очень, очень личное. (не слышу). твоя жена, сын мой!.. (не слышу). наше неизменное положение.
— Хватит, Эмильтик! Я ненавижу тебя. С удовольствием бы тебя прикончил. Снова ты заставил меня прийти, только чтобы изложить теорию и развеять свою скуку. Я покидаю этот дом с чувством полнейшего недружелюбия. Прощай.
И я решительно распахнул дверь. Эмильтик не пустил меня. Я вернулся в гостиную. Он уселся.
Я сел ему на колени. Он заплакал. Я слышал его прекрасно:
— Йонас, ты этого хотел. Узнать тайну. Ах, ах!
Я попытался было встать, так как он залил мою шею слезами. Но Эмильтик меня удержал, схватив за брюки:
— Эмильтик, короче. Что за тайна?
— Костилья тебе изменяет!
— Нет!
— Да! Каждый раз, когда ты приходишь ко мне, кто-то пользуется твоим отсутствием, чтобы забраться в постель твоей жены. Так мне сказал гермафродит.
В это самое время они, должно быть, уже лежат в вашей супружеской кровати. Застань их врасплох, Йонасильо!И он вытолкнул меня на улицу. Я побежал к себе, а он крикнул мне, зевая:
— Эй! Подумай над моей сказкой об альпинисте и пилоте вертолета!
Я человек нестойкий. Я остановился и подумал над сказкой.
«Альпинист взбирался по склону три дня, но, дойдя до верха и увидев, насколько красив вид оттуда, решил, что его усилия вознаграждены… Пилот вертолета засмеялся:
— Мне достаточно завести мотор, и я буду наверху через минуту, не тратя бессмысленно силы.
Так он и сделал. Поравнявшись с альпинистом, он крикнул ему:
— Не понимаю, что ты нашел красивого в этом обычном пейзаже!»
Я сказал себе: «Эмильтик прав. Я сам себе затрудню до предела путь к алькову. Не стану бежать, а поползу. Тащась вплотную к земле, я получу наслаждение от мести ценой гигантских усилий». Я растянулся и стал ползти, невольно желая помочь себе конечностями. Но я запретил себе это. Это недозволенный прием. Надо использовать лишь волнообразные движения хребта.
Через несколько часов я был у нашего сада. Рубашка порвана. Газон, видимо, недавно поливали. Я выпачкался и чихал.
Какой вид сейчас приняла Костилья? И какого цвета у нее кожа?
Моего плеча коснулись носком ноги. Я поглядел наверх. То был Мануэль-мануэль, насквозь промокший. От воды ливрея сделалась прозрачной, и было видно залатанное нижнее белье.
— Ваш башмак, сеньор. Я унюхал его след, вплоть до края колодца, и пришлось нырять туда, чтобы достать его. Мы^ (не слышу)… он с левой ноги.
Он подмигнул, показав мне черную коробку. Положил ее у моей головы. Ушел. Я стал толкать детский башмачок и его вместилище лбом, а потому не мог видеть, куда ползу. Так что я вырыл ямку и закопал коробку. Затем пополз дальше. Добрался до окна. Вскарабкался по стене. Залез в дом. И понял, что из-за башмака сбился с пути и приполз к комнате гермафродита.
Гермафродит заметил меня и рванулся ко мне женской половиной, сладострастно изгибающейся, в то время как мужская половина спала:
— Йонас, наконец-то! — раздался его девичий голос. — Я ждал тебя много лет и знал, что ты в конце концов придешь. Ты меня тоже любишь!
Я слышал его прекрасно. Он хотел было поцеловать меня. Я не дался — комната была большой — и ползком направился к двери. Он схватил меня за ногу уже на пороге. Прижимаясь своей единственной грудью, он попытался лечь со мной. Увидел, что я весь в грязи:
— Бедненький, как тебе плохо с Костильей. Это потому что. (не слышу)…помыться.
Он пошел в ванную за водой и мылом. Снова я попытался достичь двери. Уже на пороге он уцепился за мою ногу, поволок меня на середину комнаты и раздел меня. Стал намыливать. Пена, покрывшая лицо, мешала мне дышать. Напевая грудным голосом, он завернул меня в полотенце. Он вытирал меня с такой силой, что едва не содрал кожу. Я хотел закричать, но не смог. Наконец, он закончил меня тереть и взял за шею.
— Отныне, мой Йонас, мы всегда будем вместе, — я слышал его прекрасно.