Соль под кожей. Том третий

— Я не тороплю тебя с ответом, Лори, — говорит он и, как будто читая мои мысли, достает кольцо из коробки, протягивает руку и терпеливо ждет, протяну ли я в ответ свою.

У него чертовски идеальные руки.

Не грубые и узловатые, но и не тонкие как девушки.

Узкая ладонь, ровные пальцы вытянутые костяшки чуть более темного цвета, чем остальная кожа. И даже то, как он держит кольцо, больше похоже на съемку для рекламной компании. Девушки захотят из таких рук даже булыжник.

— Это какой-то абсурд, Дима.

Я убираю руки под стол и Шутов терпеливо возвращает кольцо обратно в коробку. На этот раз закрыв ее с характерным громким щелчком. Вот и все его раздражение — как будто щелкнул по носу капризного ребенка.

— Марина не собиралась говорить мне о ребенке. — Шутов задумчиво смотрит куда-то перед собой. — Но когда я спросил, мой ли он, очень сильно занервничала. Я хотел ее остановить, просто поговорить, потому что в моей голове на тот момент вообще не было ни единой мысли, что теперь со всем этим делать, но она явно не была настроена на разговоры.

Он выразительно потирает шрам под глазом и мне становится дурно от мысли, что, попади она немного выше…

— Я выжил, как ты понимаешь. И пока врачи штопали это дерьмо, понял, что раз уж судьба дала мне возможность быть отцом — я, блядь, им буду. Лучшим. Насколько смогу. Но без женщины, которая лишила меня даже шанса им стать, а потом еще и чуть на тот свет не отправила. Можешь называть это как угодно — цинизм, мудачество, подлость… Любое слово которое кажется тебе правильным, Лори. Но я таков, каков я есть, и готов уничтожить все, что стоит между мной и моим ребенком.

Я чувствую легкий озноб от прямоты и беспощадности этих слов.

Шутов никогда не разбрасывался такими серьезными «обещаниями». Он всегда четко и ясно озвучивает предел, до которого готов дойти, чтобы получить желаемое. А сейчас между строк ясно читается, что предела не существует.

— Марина никогда не сказала бы, что я — отец Станиславы. Она случайно проболталась. — На губах Шутова появляется кривая и очень злая улыбка. — Готов поспорить, что если спросить Рогожкину, о чем она жалеет больше всего жизни, то она скажет, что об этом. А знаешь, о чем жалею я, Лори?

Раньше я бы обязательно вытравила какую-то едкую шутку на тему чтения мыслей, но сейчас молчанием даю понять, что у меня нет вариантов. Или, скорее, их слишком много.

— Что позволил случиться с нами всему этому дерьму.

Я вздрагиваю как от удара, и поплотнее запахиваю полы пальто.

— Но я хочу все исправить, обезьянка. Для некоторых вещей уже слишком поздно, но я хотя бы попробую.

Глава десятая: Данте

— Я тебя ненавижу, — она мотает головой, как будто пытается отвязаться от навязчивых мыслей.

В мою сторону даже не смотрит, а я чувствую себя чертовски хуево, потому что единственная женщина, которой я подарил кольцо не просто так, даже в руки его брать отказалась.

Это чертовски больно.

Это, блядь, больнее чем каждый рубец у меня на сердце.

— Ты исчезаешь на три года, — Лори проводит языком по губам и в ответ на мою попытку укрыть ее пледом, резко отстраняется. — А теперь ты вдруг снова появился и просишь… так много.

— Я прошу еще раз довериться мне, Лори.

— Это слишком, Шутов. — Она снова машет головой и нервно улыбается, чтобы через секунду нервно, как будто в последний раз, вздохнуть.

У меня от этого звука сердце в кишки опускается.

Отличный, блядь, получается разговор.

— У меня всегда были большие аппетиты.

У нас что-то не клеится.

Я не чувствовал этого, когда обнимал ее в больнице и когда говорил с ней по телефону, но отчетливо чувствую сейчас. Как будто любое мое слово обречено разбиться об невидимую стену защиты, которую Лори тщательно выстраивала день за днем, месяц за месяцем на протяжении всех этих лет.

— Почему ты не сказала Авдееву о ребенке, Лори?

Она вскидывается, как будто получила пощечину, отворачивается, но я все равно успеваю заметить ее красные щеки. Еще когда она была просто в статусе глины, из которой я лепил главный шедевр своей жизни, мы часто могли спокойно обсуждать «пикантные» подробности ее свиданий. Но даже тогда она не краснела.

— Потому что так будет лучше для всех, — после долгой паузы, когда я уже начинаю верить, что так и не слышу ответ, наконец, признается она.

— Я как американский тупой сериал смотрю, обезьянка. Еще добавь, что залет — это твоя вина и ты не хочешь ни на кого взваливать ответственность.

— Да, это моя вина.

— Мужик всунул — мужик априори должен быть готов, что может стать отцом. Перестань нести чушь, обезьянка, потому что вся вот эта мыльная херня очень сильно понижает градус IQ всей улицы.

— Ну прости, что я недостаточно умна для тебя, чертов гений! — рявкает она, но на последнем слове ее голос срывается на крик. Поворот головы, взгляд в упор прямо на меня, но все равно куда-то мимо. — Потому что так получилось, Шутов! Пока ты становился живым воплощением Тони Старка, я просто пыталась жить свою жизнь. Вот эту! Потому что ты научил меня принимать решения ни на кого не оглядываясь!

Она плачет.

Не ревет, не истерит, не пускает носом пузыри.

Просто позволяет слезам течь по ее щекам и подбородку.

Вряд ли даже догадывается, что только что размолотила в хлам все, что во мне еще было способно сопротивляться чувствам к ней. Не так много, если разобраться, но здесь, в этом моменте, я ясно осознаю, что был привязан к ней, кажется… еще с пляжа?

Я всегда был редкой черствой тварью. Через сколько рыдающих тел я переступил, не испытывая ни капли сочувствия? Для меня в аду точно приготовлен отдельный котел и личный Везувий.

На языке крутится банальное: «Лори, не плачь, пожалуйста, я все что угодно сделаю, только не плачь…» Но ей, кажется, уже и дела нет до моего «все, что угодно».

— И я приняла решение, Дим, — уже слегка спокойнее, без надрыва, но так как будто еще хуже. — Это — моя ответственность перед собой, перед Мариной, перед Авдеевым. Мы просто… о разном и о другом. Один хороший секс — не повод вить гнездо.

Она как будто готовится сказать больше, но раздумывает.

Бросает взгляд на кольцо.