Солдаты мира

— Антоныч, — сказал летом прошлого года Ярошевский, — я хотел бы, чтобы ты был рядом. Мы с тобой и там побывали и туда летали. В августе. Ты меня знаешь, какая я прелесть, и я знаю, какой ты сахар. И потом, бобра вместе ели в шестьдесят восьмом. Согласен идти ко мне?

Да, он всегда считал, что Ярошевский — парень верный.

— Майора получить мне уже, честно говоря, не снилось, — признался Семаков. — Я расшибусь, но не подведу, товарищ подполковник. Можете положиться.

— Тогда учти, Иван Антонович: должность начальника разведки требует, кроме всего, еще и штабной культуры. Много бумаг. Я тебе буду помогать, но… Спрашиваю я со всех одинаково. Ты знаешь, как. Все свои, объяснять не надо. Не справишься… — И он хлопнул руками по полированной доске стола.

— Может, я чего-то не понимаю? — спросил сегодня Семаков. — Перед обедом построил гвардейцев, а у них шинели неровно обрезаны. У Божко каблуки сбиты. Сколько можно говорить об этом! В армии, Хайдукевич, много скучного, такого, что никак делать не хочется, а надо. И оружие чистить, и за сапогами следить, и дневальным стоять. Десантные войска — это не только голубой берет, прыжки и ваше каратэ или регби. И даже не грамотно написанные бумаги… Вы слушайте, слушайте, не делайте вид, что вам все это давно известно… В воскресенье пришел в казарму, вижу: гвардейцы вместо того, чтобы подворотничок свежий подшивать или к политзанятиям готовиться, в щелчки шашками играются. Неужели дела серьезней нельзя найти разведчику! А вы жалуетесь, что времени не хватает… Почему никого… никого!.. Ни взводных, ни вас не было в казарме? Понимаю, на танцах интереснее…

— Да я вообще не хожу на танцы. — Дима даже побледнел от обиды. — При чем танцы! Незачем офицеру подменять старшину! Зачем? Меня учили не так. Я должен сержантам доверять. Экзамен по педагогике я сдал на пять!

— Ну-ну, — сказал Семаков, — на пять. Это хорошо.

«Ни черта не понял, — подумал он, натягивая шапку. — Ротный…»

Если бы не жена и дети, капитан, наверное, давно бы уже жил в казарме с разведчиками, чтобы только все они были у него на виду, чтобы знал он каждый шаг каждого, чтобы чувствовал он их, как самого себя.

— Вот что, Хайдукевич, — говорит он, — нам с тобой нельзя в людях ошибаться. Мы же их из сотен выбираем. Почему их поселили отдельно от всех? Привели сюда, на третий этаж, показали койки и сказали: вот твой дом, а это твои братья… А Божко мне уже дважды соврал. По пустякам, но дважды. Он считает, что провел меня, малец. А мы его готовим для того, чтобы он отправился с заданием за многие и многие километры и сделал там все, что надо… Нас бросят первыми, первыми мы и пойдем, с надеждой только друг на друга. Ты, Хайдукевич, почаще об этом думай. Вместо танцев.

Капитан идет от казармы к штабу, размышляя о Климове, вспоминает беспомощное его лицо, стриженую голову, большие красные руки, то, как он языком слизывал слезу.

«Какой отпуск перед разведвыходом!»

«Нет, — решает Семаков, — Хайдукевич не сумел бы так поговорить с парнем. Не сумел бы. Главное, не стал бы. Служить ему еще надо, служить не один год, молодому да раннему. В двадцать лет ротный…»

«Ну-ка, лейтенант, ответь мне, почему, к примеру, Назирова не надо поощрять кратковременным отпуском? Он как огня боится твоего отпуска. Знаешь? Эх ты, братец-кролик… По их обычаю, семья должна будет его встретить таким застольем, что отцу потом полжизни работать за этот краткосрочный отпуск. А парень не хочет вводить семью в расходы. У него ведь шесть братьев и семь сестер. Тринадцать, кроме него. Это-то знаешь? Что ты знаешь? Бумажки?»

Семаков поднимается по ступенькам штаба. Гвардеец со штык-ножом и с красной повязкой отдает честь. Капитан долго смотрит на бляху его ремня, потом говорит:

— Дорогой посыльный Гапонов! Ремень у тебя висит, как на водовозе дяде Кузе, сапоги не чищены с прошлой пятницы. Что ты смотришь на меня своими голубыми глазами? Учу тебя, учу, а толку…

Он идет на второй этаж, самым лучшим образом отдает честь знамени и стучится в комнату замполита.

— Здравствуй, Иван Антонович, — поднимает утомленные покрасневшие глаза подполковник. — Ты-то мне как раз и нужен. Сидай. Ты к партконференции готов? Выступление принес? Я с докладом целые две недели сижу, голова, як казан, а розуму ни ложкы.

Семаков разводит руками:

— Так…

— Я на тебя, Иван Антонович, надеюсь.

— Вы же знаете, какой я говорун с трибуны!

— И тем не менее всегда выступаешь по делу. Скажу откровенно, тебя слушают внимательнее, чем других. Задеваешь ты именно того, кого следует. Сказав, як у око влипыв.

— Я-то готов, — улыбнулся Семаков. — Вы мне только для вступления дайте что-нибудь. Из литературы. Я хочу сказать, что некоторые молодые офицеры наше дело как игру какую-то воспринимают. Настоящей серьезности не чувствуется. Я не потому… Считают, что и так ясно, что к чему. Для чего мы служим. Подумают про себя, а подчиненным не скажут. Понятно? А это самый главный вопрос и ответ. Молодой с первого дня должен осознавать, что его учат не для того, чтоб он такой красивый и высокий в берете голубом но городу ходил или боевыми приемами приятелей удивлял. Молодой офицер…

— Это ты верно, — прикрыл глаза ладонью подполковник. — Я с тобой полностью согласен. Хотя немного пережимаешь, а? Ребята грамотные, грамотнее нас с тобой во всех отношениях, даже в этом. Твой же Хайдукевич. Очень, как мне кажется, старательный молодой офицер и умница… Слушай, Антоныч, а ты, часом, не завидуешь молодежи, а?

Капитан побледнел так, что залысины стали молочными. Убрал руки со стола и казенным голосом сказал:

— У меня дело. У сержанта Климова из разведроты мать находится в тяжелом материальном положении, серьезно больна и с грудным ребенком на руках. Ходатайствовать о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам не имею возможности: у него служебные дела. Прошу содействовать в обращении в военкомат по месту жительства для произведения капитального ремонта в ее квартире. Рапорт я представлю сегодня же. А завидовать я не умею, товарищ подполковник. — И он вытер платком побелевший лоб.

3

Лейтенант летит через горящий обруч. Как тигр в цирке. В полете он бросает нож. Деревянный щит с нарисованной маслом нелепой фигурой в хаки раскалывается наподобие римской пятерки. Это замечают и лейтенант и Поликарпов, потому что лейтенант небрежно показывает пятерку пальцами, а Поликарпов понимающе и радостно кивает.

Но они не в цирке. Прыгая через затянутый пламенем обруч, разведчики занимаются акробатикой, мечут тяжелые ножи в Бобсика, Поликарпов не знает, кто и когда назвал так урода с фиолетовым, сливой, носом и фельдфебельскими усами. А спрашивать пока неловко. Изрытая ножами деревянная грудь Бобсика увешана крестами, звезд на одном его погоне хватит сразу нескольким полным генералам.

Наверху, на балконе, стоит еще Понс — толстая, набитая опилками кукла, по раздутой голове которой бьют кулаком. Понс опасен: если удар недостаточно резок, тяжелая рука манекена — килограммов тридцать — опускается тебе на шею.

Слава богу, сегодня опять что-то не ладится с автоматикой, реле не срабатывает, и Понса самозабвенно бьют, не опасаясь ответного удара. Он так и стоит, подняв тяжелую руку, идиот с раздутой головой.

Удары ножей, вонзающихся в дерево, крики солдат. К стенам спортзала прикрепили с десяток турников, а к потолку — шесты, канаты, боксерские груши на растяжках, тяжелые брезентовые мешки с опилками; вокруг — маты, щиты на рессорах: на них солдаты, отрабатывая удары, обрушивают тяжесть своих кулаков и пяток.

Поликарпов во все глаза глядит, как его новые товарищи пробивают пламя вытянутыми в струну телами. Пропитанная бензином тряпка, которой обернули обруч, чадит, на пол слетают черные ошметки пепла. Иногда кто-нибудь из прыгающих задевает кольцо, и фейерверком сыплются на маты тлеющие лохмотья. Прыгавший гасит огонь на себе ладонями. Копоть поднимается к потолку.

Хайдукевич стоит на страховке. Даже со стороны Поликарпов почти физически ощущает крепость его спины и рук, когда лейтенант приподнимает, подталкивает, шлепает приземляющихся, выталкивает их с матов, освобождая место следующим.