Солдаты вышли из окопов…

— Успеем отстреляться, — сказал он штабс-капитану Блинникову, напомнившему о стрельбе. — Тут поважнее дела есть.

Полк учился маршировке. Тысячи солдатских ног били о землю, тысячи носков вытягивались, печатая шаг. Осатаневшие взводные и отделенные обрушивали на головы солдат самые заковыристые ругательства. Офицеры спорили о недостатках и достоинствах прусского шага и доказывали, что русская система «шагистики» лучше германской.

В день полкового праздника солдаты с шести часов утра чистили бляхи, пуговицы, сапоги, осматривали винтовки и обмундирование. Вернер заявился в семь часов, осматривал портянки, каблуки сапог — не сбиты ли. Швырнул в лицо Орлинскому неправильно скатанную шинель и, когда тот с побелевшим лицом шагнул к нему, посмотрел сощуренными глазами, точно ожидая, что за этим последует. Орлинский пошатнулся, округлившиеся его глаза с сиреневыми зрачками не отрывались от рыжебородого лица капитана. Вся рота затихла. Орлинский застонал и вытянул руки по швам.

Вернер отвернулся, спокойно сказал:

— Восемь нарядов не в очередь, два часа под винтовку. — И приказал выводить роту во двор.

Целый час заставил он маршировать солдат, остался недоволен ими и предупредил, став перед фронтом:

— Сегодня на параде мы должны быть первыми. Хорошо пройдете, ставлю вам угощение, а плохо — загоняю насмерть!

За два часа до начала парада роты были выведены на площадь. В соборе шло богослужение. Солдатам позволили стоять вольно. Смирнов, туго перетянутый на животе офицерским кушаком, с георгиевским крестом и медалями на груди, хозяйственно осматривал десятую роту и ворчливо указывал солдатам на плохо заправленные гимнастерки.

Зазвонили колокола. Из собора показалось торжественное шествие. Впереди с золотой медалью на черном сюртуке важно выступал городской голова. Командир полка шел рядом с бригадным генералом — маленьким старичком с петушиной походкой. А за ними двигались офицеры в парадных мундирах, украшенных орденами, чиновники в треуголках, купцы, дамы в платьях со шлейфами и в широких шляпах. Заиграл оркестр. Офицеры стали на свои места, послышалась команда, и полк замер. Генерал и Максимов пошли по фронту.

— Здорово, орлы! — кричал бригадный, и «орлы» поротно отвечали ему.

Обход кончился. Подали команду к началу парада. Генерал важно стал на возвышении. Оркестр заиграл фанфарный марш. Волны медных звуков катились по площади, наполнили ее праздничным звоном. Под эту бравурную музыку взводными колоннами пошли роты, упруго подымая ноги, маршировали с обнаженными шашками молодые подпоручики и поручики. Капитаны с последней, оставшейся еще у них лихостью несли тяжелеющие тела. Подполковники шли впереди батальонов, как тяжелая артиллерия. В воздухе плыло боевое знамя полка, побывавшее во многих сражениях. Хмель весны мешался с хмелем бурной и бодрой музыки. Ровные солдатские колонны проходили мимо генерала, офицеры, салютуя, резко опускали горящие на солнце клинки, точно гасили их.

Крепко ставя ногу, маршировал Карцев. Рядом с ним были Рогожин, Чухрукидзе, Петров. Солдаты молодецки топали, захваченные властью музыки и ритмом плавного движения, ощущая дружеский локоть товарища, чувствуя себя как бы единым стоногим существом.

На правом фланге своей роты шел Мазурин. Винтовка точно приросла к его плечу, правая рука рубила воздух, и на лице было спокойное, бездумное удовлетворение — хорошо идти под музыку!

Вот и третья рота. Вернер на ходу командовал:

— Просвет! Ногу бросать, как топор!.. Взводные и отделенные, следить за ногой! Чтоб гудело!

Он выступал впереди роты, как укротитель, как гипнотизер.

Здорово идет третья рота, ничего не скажешь! Генерал доволен. Он вызвал Вернера и перед всем полком поблагодарил за отличную боевую службу. Разгорелся легкий разговор о маршировке, о блеске парадов, о тех блаженной памяти временах, когда солдатам подвязывали под колени лубки, чтобы не сгибали ног при маршировке. Отличные были времена, замечательные!..

— Вот так, петушок мой, всегда бывает, — проникновенно говорил старый капитан своему младшему офицеру после парада. — Обучайте солдат маршировать, рвите из них кишки, пока не дадут ножку так, как вы этого хотите. На смотру вас отметят, вот вам и лучшая награда. Учитесь, петушок, у старого офицера. Плохому вас не обучу…

3

В ротах кончались занятия. Иванков, взглянув на часы, бросил возиться на кухне, обошел все комнаты, осмотрел каждую вещь, каждый вершок чисто вымытого пола. Не дай бог, что не так, капитан всю душу вытрясет!

И вот Вернер явился, отдал ему фуражку, не спеша снял шашку, незаметно осмотрел комнату, покосился на Иванкова. Как будто все в порядке.

Опустился на низкий диван. Иванков бросился снимать сапоги.

— Белье выгладил?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— Показать!

Денщик достал из шкафа простыни, наволочки, сорочки, кальсоны. Вернер что-то промычал под нос, вынул из ящика стола блокнот, написал несколько столбиков мелких букв и отдал листок Иванкову.

— Завтра у меня будут гости. Отнести это в собрание, к буфетчику. Перетаскать домой все, что он даст. Смотри не разбей бутылок.

И он устало повалился на медвежью шкуру.

На другой день Иванков с утра до полудня таскал на квартиру капитана вино и продукты. Одних бутылок было что-то около тридцати. Потом прибрал комнаты, раздвинул стол, накрыл его свежей подкрахмаленной скатертью, сервировал…

В десятом часу вечера пришли первые гости: полковой священник отец Василий и поручик Баратов — в прошлом гвардеец, переведенный в армию за пьянство и шулерство. Отец Василий сразу опытным глазом окинул стол.

— Угощенье достойное! — промолвил он, разглаживая бородку.

Понемногу собрались и остальные приглашенные: Денисов, капитан Любимов — лысый, обрюзгший, с лицом, иссеченным морщинами, подполковник Телегин; капитан Федорченко — самый старый офицер в полку, грустный, с опухшими подагрическими руками; Бредов, щеголеватый Руткевич, штабс-капитан Блинников и поручик Журавлев.

Офицеры шумно усаживались за стол. Отец Василий выбрал место ближе к высокому хрустальному графину с водкой. Баратов, не дожидаясь, пока гости приступят к еде, налил зубровку в чайный стакан и выпил залпом, как воду.

С каждой минутой за столом становилось шумнее. Вернер хотя и пил много, но не пьянел, и когда глаза его останавливались на Федорченко и Любимове, которые совсем осовели, и на отце Василии, столовой ложкой поедавшем зернистую икру, он презрительно морщился.

Баратов, незаметно следивший за офицерами, прекратил пить и, взяв с маленького столика новую колоду карт, с треском разорвал ее.

— В картишки, господа, что ли? — предложил он.

Журавлев сейчас же поднялся, с вожделением поглядывая на богатого Руткевича.