Солдаты вышли из окопов…

Утром мать, охая, разводила маленький позеленевший самовар. Пришли соседи, узнавшие о приезде солдата. Было воскресенье, народ не выходил работать в поле.

Самохин уныло сидел за столом. Прежняя тяжесть сковала голову. Железные обручи еще туже стянулись, давили ее, тревожные мысли застилали мозг. Его о чем-то спрашивали, и он с трудом улавливал смысл слов. Вздохнул и спросил:

— Ну, как живете вы тут?

— Так и живем, — недобро усмехаясь, сказал кривоплечий крестьянин, мохнатый от волос, которыми заросли его голова, шея, лицо. — Вчера были голы, нынче голы, завтра опять же голы будем. Блох у нас много, блохами мы богаты. Ты вот лучше расскажи, солдат, что нового слыхать у вас? Мы ведь как в колодце, ничего не знаем, ничего не видим…

— Служу… — безразлично ответил Самохин.

— Служи, служи, — сдержанно посоветовал худой крестьянин с тонким, острым подбородком. — Ни себе, ни нам никакой радости не выслужишь.

— Война, говорят, будет, — угрюмо сказал кривоплечий мужичок, — с турками либо опять с японцами. Не слыхал?

— А про землю нет закона? — настойчиво допытывался старик с серыми, похожими на пыльную паутину волосами и красными, больными глазами. — Земли не прирежут нам?

Самохин сидел сгорбившись, плохо слушал, плохо соображал. С того часа, когда увидел он родную избу, отца и мать, всех этих людей — таких жалких и несчастных, мысли его спутались в темный липкий ком, и с каждой минутой он чувствовал себя все хуже, все тревожнее.

Что-то не осуществилось здесь из того, чего он ждал, не было ему никакого облегчения, никакого покоя в родном доме. Вот сидят вокруг родители, соседи, но никто не может помочь ему, а наоборот — еще горше, еще страшнее становится, когда смотришь на них… Тоска, тоска в этих черных стенах! Все они, эти люди, уставились на него, взгляды их так тяжелы, что нет сил сносить их.

— Пауки… — жалобно говорит Самохин. — Ой, пауки… сколько же их… На меня ползут… Давите, давите пауков!..

И, заметив страх на лицах сидящих в избе односельчан, он сразу умолк. И уже будто не изба это, а казарма. В тумане плывут перед ним фигуры Машкова, Руткевича, Смирнова, а в уши врывается хрип теленка, а за ним — голос мохнатого мужика: «Мы в колодце, ничего не знаем, ничего не видим…» Все смешалось, двинулось на него, сейчас сомнет, задушит. А чье это желтое, расплюснутое лицо с горячими дырами глаз налезает на него? Он быстро застегивает на золотые пуговицы с орлами свой сияющий мундир, трет рукой пуговицы, чтобы они блестели еще ярче.

— Смирно! — громко командует Самохин. — Стоять и тянуться передо мною!

Он важно влез на табуретку, затем — на стол, давя ногами блюдца, чашки.

Все сидевшие в избе вскочили в страхе, кто метнулся к дверям, кто забился в святой угол, быстро и мелко крестясь.

— Спортили человека, — испуганно пролепетал худой мужик. — Вези, его, Ефим, обратно, к царю. На что он тебе такой? Вези…

Потеряв сознание, Самохин тяжелым мешком повалился со стола на пол.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Бредов все еще не верил, что едет в Петербург. Перекладывая свои вещи в тесном купе, он с нежностью думал о Денисове, который устроил ему эту командировку. Выйдя в коридор покурить, он встретил там невысокого, кряжистого офицера, лет пятидесяти, с пышными усами и маленьким шрамом на правой скуле. Глаза у того чуть косили, и это придавало им ласковое и немного насмешливое выражение. Он пристально поглядел на Бредова и, выпустив в открытое окно дрожащее колечко папиросного дыма, мягко спросил:

— Сережа Бредов, кажется?.. Не узнаете?

Бредов подошел ближе, напряженно всматриваясь в лицо офицера, потом заулыбался и радостно протянул руку:

— Дядя Костя! Виноват! Господин полковник… Константин Иванович…

— Эге ж, — ответил полковник, здороваясь. — Можете звать дядей Костей. Подумать, сколько лет уже прошло с тех пор, как вы были юнкером и ухаживали за моей племянницей Зиночкой?

— Кажется, десять, — краснея, ответил Бредов, — или даже одиннадцать.

Через несколько минут, узнав все, что полагалось узнать друг о друге при внезапной встрече, они заговорили о беспокойной обстановке в стране.

— Сейчас Петербург в большой горячке, — сказал полковник, стряхивая пепел с папиросы. — Мы приедем туда к началу интересных событий.

Полковник был артиллеристом и работал в Петербурге в Главном артиллерийском управлении.

— Что-нибудь серьезное? — обеспокоенно спросил Бредов.

Косящие глаза полковника смотрели на него спокойно, внимательно, тоненькие насечки морщин сбоку придавали глазам выражение усталости.

— По-моему, мы накануне войны… Я только что обследовал приготовления, которые ведутся крайне спешно и, я бы сказал, нервозно… Пойдемте ко мне, Сережа. Я в купе один.

Они сели на диван и продолжали беседу.

— У каждого свое болит! — Полковник дружески положил руку на колено Бредова. — Честный офицер чувствует также и другую боль — ему дорога русская армия, ее мощь, ее доброе имя.

Он вопросительно посмотрел на Бредова умными глазами, и штабс-капитан горячо ответил:

— Совершенно правильно, Константин Иванович! Я дрался с японцами. Готов еще и еще драться с кем угодно, хоть с самим чертом, за славу русского оружия. Но пускай дадут нам возможность учиться военному делу. Пускай поставят армию на должную высоту…

— Высота, высота… — сердито и печально повторил полковник. — Утверждают, что мы стоим на самой что ни есть высоте боевой подготовки. Вот, не угодно ли?

Он достал из большого коричневого портфеля аккуратно сложенную газету.

— Прошу внимания, — сухо произнес он. — Статья заслуживает этого.

И начал читать выразительно, подчеркивая голосом те места, которым придавал особое значение:

— «Мы получили из безупречного источника сведения, не оставляющие сомнения, что Россия, по воле своего верховного вождя, поднявшая боевую мощь армии, не думает о войне, но готова ко всяким случайностям. С гордостью мы можем сказать, что для России прошли времена угроз извне, России не страшны никакие окрики… Россия готова…» — Полковник мельком взглянул на Бредова. — «В полном сознании великодержавной мощи нашего отечества, так нелепо оскорбляемого зарубежной печатью, мы только группируем главнейшее из сделанного по указаниям монарха за это время… Офицерский состав армии значительно возрос и стал однородным по образовательному цензу, весьма поднятому по сравнению с прежним. Нынешний офицер получает не только военные знания, но и военное воспитание».