Солдаты вышли из окопов…

— Выбрались… — облегченно проговорил он, достал кисет, скрутил «собачью ножку», с наслаждением затянулся дымом и молча протянул кисет Карцеву.

…Васильев внимательно выслушал доклад Рябинина, подробно расспросил о численности немцев, об их артиллерии, о примерной длине колонн. Затем пошел к Дорну, и они вдвоем отправились к Максимову, ехавшему в центре колонны. От командира полка Васильев вернулся бледный, глаза его зло поблескивали. Он невнятно ругался, много курил, но никому, даже Бредову, с которым давно дружил, ничего не сказал.

Полк продвигался вперед. Теперь шли полем. Вернеровская рота была в авангарде. Вернер чувствовал себя уверенно, его не тревожило даже и то обстоятельство, что передовые дозоры шли совсем близко от главной колонны.

Но когда красный, тугой огонь пробил черный воздух и затем послышался визг шрапнели, Вернер растерялся. Немцы били прямой наводкой, очевидно, по заранее вымеренным целям, шрапнели рвались низко над землей, паника сразу овладела всем еще не обстрелянным в боях полком. Офицеры кричали, приказывали окапываться. Сотни людей бросались на землю, с бешеной энергией работали лопатами. Рыли в темноте, без всякого плана, каждый зарывался на том месте, где упал. Огонь затих, потом начался сразу с двух сторон. Офицеры потеряли всякую власть над солдатами, сами не зная, что делать. Васильев спокойно, не повышая голоса, пытался отвести свою роту в кусты, чтобы там, под их прикрытием, окопаться. Черницкий насыпал перед собой целый холм земли и кричал Карцеву:

— Иди ко мне! Ко мне иди!

Выстрелы, стоны, крики, ругательства неслись отовсюду. Германский огонь то затихал, то начинался с новой силой. Частая дробь пулеметов перемежалась с редкими орудийными выстрелами, пули свистели над головами солдат.

С первым проблеском рассвета обнаружилась неприглядная картина. Поле в самых разных направлениях было изрыто маленькими ямками. Одни окопались лицом друг к другу, другие — во фланг, третьи — спиной к неприятелю. Максимов со своим штабом сидел в центре поля, в небольшой ложбине. Гурецкого не было. При первых выстрелах он уехал в штаб дивизии.

На рассвете огонь усилился. Дорн, Васильев и Бредов старались организовать оборону, к третьему батальону присоединилось много солдат из соседних рот. Ободренные хладнокровным видом офицеров, они около часа отстреливались от германцев. Но надо было отступать. Из леска, заходя во фланг, появились неприятельские цепи.

Максимов исчез.

Дорн приказал отходить на юго-восток. Остатки третьего батальона (было больше убежавших, чем убитых и раненых) шли редкой цепью, часто ложились на землю, отстреливались.

Васильев в бинокль наблюдал за противником.

Весь день продолжалось беспорядочное, разрозненное отступление полка.

Двое суток ушло, пока усталых солдат собрали и привели в порядок. В ночь на третьи сутки полк опять был двинут вперед, так как вторая армия, в которую он входил, выполняя план главного командования фронта, должна была форсированным маршем вторгнуться в Восточную Пруссию со стороны реки Нарева, обходя с юга Мазурские озера, и там соединиться с первой армией генерала Ренненкампфа, наступавшей с севера, взяв в клещи германскую восьмую армию.

2

В тот день, когда полк, собранный после ночной катастрофы, двинулся вперед, солдаты впервые увидели командующего армией и корпусного командира. Они проезжали на автомобилях, и Самсонов, приказав остановиться, мощным голосом произнес короткую речь. Он называл солдат молодцами и героями, приказывал крепче беречь славные традиции полка и бить врагов отечества и православной веры.

По дорогам, двумя лучами сходившимся к деревне, подходили остальные полки дивизии. На большом лугу Самсонов приказал пропустить войска церемониальным маршем. Через час, когда дивизия была построена, заиграли полковые оркестры. Самсонов, окруженный штабом, стоял на пригорке. Широкие колонны, отбивая шаг, проходили мимо командующего. Офицеры с обнаженными саблями шли впереди частей. Развевались знамена. Карьером проскакал казачий полк. Рысью пронеслась артиллерийская бригада — сорок восемь орудий, сильные, толстоногие лошади, зарядные ящики, бравые ездовые, усатые фейерверкеры. Самсонов улыбался, гладил белые усы.

— Хорошая армия, — как бы думая вслух, сказал он.

И генерал Нокс — английский представитель при штабе, не отнимая от глаз бинокля, кивнул головой:

— О да, очень хорошая…

Полк продолжал свой марш. Опять потянулись песчаные дороги, перемежаясь болотами. Опять возникали деревни, и с порогов черных, непохожих на человеческие жилища изб старики и женщины кланялись офицерам.

В сумерки Максимов дал полку короткий отдых и вызвал к себе Васильева. Сопя и тяжело вздыхая, он приказал капитану идти со своей ротой в авангарде.

— Знаю вас как опытнейшего офицера. Знаю, что на вас можно положиться. Только осторожнее, ради бога осторожнее. Не наткнуться бы опять на какую-нибудь неожиданность.

Он крепко стиснул Васильеву руку, поцеловал его.

Десятая рота беглым шагом прошла вперед, обогнув голову колонны.

— Ну, ребята, — сказал Васильев, обращаясь к роте, — нам дано почетное поручение, дружно выполним его!

Он объяснил солдатам, в чем заключается их задача, выделил сильную разведочную команду, сам пошел с ней, а Бредова оставил в роте. Команда выслала дозоры. Васильев остался с ядром разведки, назначил связных между ядром и дозорами и приказал выступать. Карцев был при командире. Дозоры ушли, Васильев с остальными людьми двинулся за ними.

Стемнело. Облака медленно плыли над лесом. Душная сыроватая теплота подымалась от земли. Карцев подошел к командиру. Ему хотелось поговорить с ним. И когда Васильев спросил (как часто он вообще спрашивал солдат), хорошо ли тот чувствует себя в походе, Карцев решительно ответил:

— Покорно благодарю, ваше высокоблагородие, хорошо! Разрешите спросить: ведь не может быть, чтобы мы и эту войну, как японскую, проиграли? Россию подняли и разворотили… Ваше высокоблагородие, если разворошить сумели, должны и великие дела сделать?

Васильев сбоку посмотрел на Карцева.

— Что же это ты, братец? — сказал он, и в его голосе послышались жесткие ноты. — Какой же ты солдат, если так рассуждаешь? Ты думаешь, что война как свадьба: заиграла музыка, и повели молодых к венцу? Нет, тут каждый шаг надо выстрадать, купить его кровью и муками. Ты русский, и у нас с тобой одна родина, которую мы должны оборонять. Вот, братец, как нам надо с тобой думать.

И, как бы подстерегая и угадывая те мысли, что могли укрыться в солдатской голове, он близко наклонился к Карцеву и строго закончил:

— Иначе думать не смеем! Думать иначе — это измена. Запомни — измена!

Карцев ничего не ответил. Кто-то осторожно коснулся его плеча, и, оглянувшись, он увидел смутные очертания лица, удлиненного бородой. Присмотревшись, узнал Голицына. Голицын пошел рядом.

— Слышал я, как ты разговаривал с ротным, — сказал он. — Над чем ты мучишься? Какие тебе великие дела нужны? Чего тебе от войны надо? Или ты от нее хорошее ждешь?

Голицын начал спокойно, даже иронически, но затем слова его зазвучали едко и злобно. Карцев хотел ответить, но не успел. От правого дозора прибежал связной, шепотком что-то доложил Васильеву, и капитан велел Карцеву и Голицыну идти на усиление дозора.