Солнцебыкъ. Иллюстрированная книга

Кулаки мальчика сжались. Бросил мешок в сторону, кинулся на Кукольника. Раз — по яйцам. Согнулся в три погибели Кукольник, стонет. Коленкой — по роже. Так. Кровица из ноздрей — тонкими струйками. С ног валить. Вот! Теперь можно уродовать.

— Стой, Пушкин, — крепкие руки схватили Сашеньку, отшвырнули.

Сашенька порывался достать до Кукольника ногой, да Пущин его не пущал.

— Образумься, Пушкин! Кукольник безобиден.

— По шее ребром ладони, — бормотал Сашенька, вырываясь.

— Угомони его, Иван, — умоляюще воскликнул Дельвиг.

Пущин вздохнул и, коротко размахнувшись, ударил Сашеньку в подбородок.

Гл. 11 «Бабу ебсть пойдешь?»

Очнулся Сашенька в темноте.

«Кирюха».

И тут же вспомнил: он не в уютной квартирке у Полицейского моста с Кирюхой, да дядей Базилееем, а в Лицее. Вспомнил Пущина, Дельвига, Кюхлю, приторную рожу Кукольника. Всхлипнул тихонько. Домой охота. А тут еще шорох.

— Кто там?

— Спишь, Пушкин?

Некто темный склонился над кроватью. Вильгельм Кюхельбекер, укутанный в простынку.

— Нет. Чего надо?

— Бабу ебсть пойдешь?

По — заговорщицки спросил Кюхля, с похотливцей в голосе. Вспомнил Сашенька лежащую на полу голую Палашку, ноги дебелые раздвинутые, розовое марево срама.

— Пойду! А какая здесь баба?

— Ну, уж точно не Трясущаяся Башка. Та не баба, а ведьма. Баба — это Сонечка Мардушкова, дочка дворника. Сладенький пирожок. Сиськи, жопа.

Кюхля почесал промежность.

— Ну, так идешь?

Сашенька — живо с постели. В простынку завернулся.

— Пошли.

Кюхля на цыпочках проследовал мимо кроватей с храпящими холмами.

— Спят, — вонюче засмеялся в ухо Сашеньке, — А мы ебаться идем.

Вышли из опочивальни, прокрались по коридору мимо директорской, мимо столовой и вшивой людской. Скрипнула дверь — и мальчишки на улице. Бррр! Прохладно. Даром, что июль. Жуки носятся над газовым фонарем. Перестукивает где-то вдалеке лошаденка запоздалого ваньки.

— Сюда.

Кюхля потянул Сашеньку к флигельку.

— Там дворник живет… И Сонечка.

При слове «Сонечка» на толстых губах Кюхельбекера мелькнула слюна.

— Тише, обезьяна.

Под ногой Сашеньки скрипнул камешек.

— Я не обезьяна.

Вот и флигилек. Сашеньке вдруг стало страшно.

— Кюхля.

— Чего тебе?

— А дворник?

— Что дворник?

— Дворник где?

— Дворника намедни выпороли, и сослали в деревню на три дни. За то, что к лошадям приставал.

— А.

Кюхля подкрался к двери дворницкой. Толкнул. Дверь заскрипела.

— Не заперто, — радостно зашептал Кюхля.

Заглянул.

— Ого!

— Чего там? — нетерпеливо Сашенька.

Искаженная похотью рожа Кюхли возникла перед ним, губы шевелились, как червяки — выползни.

— Там она, Сонечка. На кровати лежит. Срака голая.

— Срака голая?

— Ну, да.

Кюхля дернулся было в дверь, но Сашенька его задержал.

— Постой. Можно… я.

Вильгельм посмотрел на Сашеньку. Цыкнул зубом.

— Лады, хуй с тобой. Иди. Засади ей.

Сашенька на цыпочках — к двери. Не соврал Кюхля. В лунном свете белела жопа спящей Сонечки с черной дыркою промеж двух округлостей. Черная дыра. Простынка спала с плеч мальчика. Он плюнул на ладошку и обслюнявил поднявшийся хуй. Вот так. Подкрался к Сонечке. За печкой в дворницкой играл на скрипке сверчок. Пахло здесь щами и водкой.

— Аааа! Разъеби твою душу мать. Пиздаебаныйхуебань!

Сашенька пулей из флигеля. Кюхля понесся вслед за ним.

Вопли дворника звенели в ушах.

Через несколько минут и Кюхельбекер и Пушкин лежали в своих постелях. Да вот беда: простынка Кюхли была на месте, а вот Сашенькину держал в своих грязных руках голый и страшный дворник.

Гл. 12 Дознание и после

Выстроились лицеисты перед директором Малиновским. Страшно всем. А больше всего — Сашеньке. Потому что в руках у Малиновского — простынка Сашенькина. А рядом с директором — дворник. Мрачнее тучи. В носу пальцем ковыряет. Вынет соплю, да и в рот.

В шеренге рядом с Сашенькой — Кюхля. Тот спокоен. Лыбится.

Пущин, Дельвиг, Бакунин, Кукольник, Броглио, Вольховский, Горчаков, Гревениц, Данзас, Есаков, Илличевский, Комовский, Корнилов, Корсаков, Корф, Ломоносов Сергей, Мясоедов, Ржевский, Саврасов, Стевен, Тырков, Юдин, Яковлев. Все в сборе.

— Господа лицеисты.

Голос у Малиновского грубый, похож на лай простуженного пса.

— В нашем беспримерном учебном заведении произошло вопиющее преступление. Вот этот человек, — директор кивнул на дворника, жующего козявку, — пострадал от рук. Вернее, не от рук…

Директор побагровел, мучительно подыскивая слова.

Сашенька со страхом покосился на Кюхлю. Кюхля едва сдерживал смех.

— Не от рук, — кашлянул Малиновский. — В общем, кто-то из вас совершил… Вернее, не кто-то, а владелец сей простыни…

— Василий Федорыч, — подал голос дворник. — Можно я скажу? По-свойски?

Директор взглянул на дворника.

— Валяй, Сидор.

Дворник Сидор взял из рук Малиновского простынь, потряс ей в воздухе, как флагом.

— Слушайте, гниды.

Директор поморщился.

— Один из вас ночью забрался ко мне в каморку и выеб меня в сраку.

Лицеисты захохотали.

— Господа, — строго одернул директор. — Ведите себя подобающе.

— Вы, суки, думаете, просто дворник, можно драть в очко, а я здесь пораньше этого петуха, — дворник кивнул на директора.

— Сидор, — просительно промолвил Малиновский.

— Заткнись.

Дворник распалялся. Глаза его метали молнии. Он воистину был страшен.

— Вы думаете, маленький человек, права не имеет, тварь, поди, дрожащая? А я здесь двадцать лет мету. Царица, сама царица с дочками мимо проходит. «Метешь, Сидор?». «Мету, ваше анпираторское величество». И поцалует меня в макушку императрица. А потом приходит в дворницкую. Тело белое, царское, простыми лапами не щупаное.