Солнцеворот

Или даже сотворили…

Дверь, дверь, дверь — не то, но близко. Ах да, вот. Нет времени на приличия.

Эмарис выбил дверь ударом ноги и остановился. Посреди огромной комнаты, уставленной горящими свечами, лежал, держась за горло, голый князь Абайат. Он был жив, но глаза его закатились, а на губах застыла блаженная улыбка.

Над ним возвышался Левмир, обнаженный по пояс. Глаза его пылали алым, и этот яростный взгляд достался Эмарису весь, без остатка.

— Ты знал? — послышалось рычание, совершенно не похожее на мальчишеский голос.

— Прости, я не подумал, что он до такой степени обнаглеет, — повинился Эмарис. — Но — да, о склонностях князя Абайата слухи…

— Ты знал о жертве?! — взревел Левмир.

Помедлив, Эмарис кивнул.

— Почему не сказал?

— Потому что ты сделал бы то, что собираешься сделать сейчас.

— Хочешь мне помешать?

Эмарис думал секунду, потом мотнул головой.

— Нет.

— Почему?

— Потому что так будет правильно, и я с самого начала это чувствовал.

4

— Нет, мне, дураку, не понять. Вам что, так нравится жить в трюмах?

— Да ты помолчи и послушай, что человек умный говорит!

— Этот, что ли? Его кто умным назначил — ты? Вона, лес! Тут конвоиры бы стояли — так сама Река велела их ножом по глотке и бежать. Но ведь и конвоиров нет, а мы…

— Сядь, сядь, брат. Вот, выпей!

— Не буду я их вина распивать! Тоже мне, задобрить решили.

— Почто такой гордый? Или ты, коли сами дают, — брезгуешь?

Парень — который, как наверно знал Зяблик, угодил в смертники за несколько жестоких изнасилований, — молча кинулся на сидящего с кружкой бородача. Завязалась драка. Вялая, как все предыдущие, и быстро закончившаяся. У других костров рассмеялись, искрами перелетели от толпы к толпе несколько скабрезных шуточек, и вновь всё вернулось к ровному гулу голосов.

Зяблик, приткнувшись в тени дерева, в одиночестве вырезал из деревяшки фигурку волка, ловя отблески ближайшего костра. К костру его, само собой, не допустили — куда там, с уважаемыми-то людьми рядом сидеть! Но Зяблик был даже рад остаться, наконец, в одиночестве. Он не понимал этих людей. Жили столько времени, вповалку лёжа друг на друге в тесном вонючем трюме. А как оказались на просторе — тут же снова друг к другу прилипли и грызутся, грызутся.

Да и вообще, многого сегодня Зяблик не понимал. Почему они все здесь? Днём всё казалось более-менее правильным. Людей вместе с лошадьми выгнали на выпас, кругом были солдаты, бдительно следящие, чтобы никто не улизнул. Некоторым, самым доверенным заключенным, позволили охотиться в лесу, и сейчас от костров тянуло ароматом мяса. Зяблик сглотнул слюну. Повезет, так когда уснут — косточки обгложет. Хотя и за косточки небось драться придется — не один он тут такой умный.

Днём всё казалось правильным. А когда Солнце начало клониться к закату, лошадей загнали обратно на корабли. Потом — выкатили бочки с вином. Разрешили заключенным переночевать под открытым небом. И… ушли.

Сейчас на берегу пировало несколько тысяч заключенных-смертников и не было ни одного вооруженного солдата, ни одного захудалого матроса. Разумеется, тут же возникли разговоры о том, чтобы дать дёру, но пока оставались разговорами. Те, кто выступал с предложениями, сами не решались бежать и требовали одобрения остальных. А остальные… Одним не хотелось подводить людей, которые им доверились, другие не умели выживать в дикой природе и не собирались менять верную миску баланды на возможный успех в охоте. Третьи, потрясая кружками с вином, говорили, что теперь всё изменится, что на Западе они будут вровень с солдатами княжеских армий, что уже заслужили прощения, проделав столь трудный путь.

Зяблик сделал последнее движение ножом и полюбовался на получившегося волка. На славу вышел, красавец. Покрасить бы ещё чем.

Сам Зяблик о побеге и не думал. Один точно не справится, а с кем-то… Нет уж, спасибо, на корабле его жизнь хоть чего-то стоит. Может, хоть пинка дадут тому, кто его прибьёт. Вот если бы надежный друг был…

Зяблик спрятал под лохмотья нож и фигурку, встал и, держась в тени, отошел от «своих».

— Да смысл-то бежать? — услышал он краем уха. — Ты знаешь, что вампиры летать умеют? Обернется летучей мышью, или туманом — куда ты убежишь? Вот потому-то никакой охраны и не оставили — знают, что деваться нам некуда.

Неслышно ступая, Зяблик слонялся от костра к костру, разыскивая заключенных «Утренней птахи». Иногда сердце его сладко сжималось от мысли, что он может хоть сейчас наклониться над одним из гогочущих пьяных подонков и перерезать горло. Конечно, он бы не сделал этого — слишком страшно — но ведь мог. Сознавать это было приятно.

А кто достоин? Может быть, ты?

Зяблик вздрогнул, услышав этот голос из памяти, и всё удовольствие, всё чувство превосходства — испарились. Он был всего лишь жалким куском дерьма. Прав, прав был Левмир, задавая свой вопрос. Такие, как Зяблик, не достойны жить на кораблях смертников. Здесь совсем другие люди нужны, а такие, как он — только в городе могут считаться достойными. Но город остался далеко, и возврата к нему нет. А жизнь продолжалась, и оборвать её не поднималась рука.

Зачем-то Зяблик всё ещё хотел жить.

Отойдя подальше от костра «Летящих к Солнцу», он вздохнул свободнее. Здесь его уже не знали и можно было идти не таясь. Но стоило найти костёр «Утренней птахи», как Зяблика признали.

— О! — послышались возгласы. — Гля, какие гости. Зяблик прилетел. Что, соскучился по нам?

Пока не трогали, только смеялись, бросались обидными словами. Зяблик, опустив голову и стиснув зубы, шел между сидящими людьми, которые брезгливо отодвигались. Нырок обнаружился неподалеку от костра. Лежал спиной к огню и, казалось, спал. Зяблик присел рядом и потрогал друга за плечо.

Тот открыл глаза, совершенно ясные, сна там не было и в помине.

— Чего тебе?

Зяблик это мужественно проглотил. Ему-то казалось, что после долгой разлуки друг будет рад его видеть. Но не разворачиваться же теперь.

— Поговорить, — прошептал Зяблик.

— Не о чем мне с тобой разговаривать. — Нырок вновь закрыл глаза.

— Я хочу бежать! — Зяблик наклонился к самому его уху.

— Хочешь — так беги.

— Я не справлюсь один.

— А я не справлюсь с тобой. Ради Солнца, Зяблик, научись уже сам отвечать за себя. Перестань тащить за собой всех, до кого можешь дотянуться.

Нырок отвернулся к костру. Зяблик сидел на корточках и глупо смотрел в спину бывшего друга. Пытался найти какие-то слова, но понимал, что слова тут не помогут. Слова могут лишь отразить внутреннюю правду, а никакой правды внутри Зяблика не было.

Взрыв смеха неподалеку заставил Зяблика вздрогнуть. Он посмотрел в сторону, увидел Ворона, сидевшего с другой стороны огромного костра. Он разговаривал с другими заключенными, лиц которых Зяблик не мог разобрать из-за языков огня. Они о чем-то разговаривали, но слова их сделались вдруг далекими и неразборчивыми, потому что вдруг тихо-тихо заговорил Нырок.

— Вот чего я только не пойму — отчего те, кто отдал душу Реке, столь плохо знают её излучины.

— А? Ты о чем? — встрепенулся Зяблик, жадно ловивший каждое слово.

Нырок помолчал, потом заговорил — медленно, нараспев, будто читал из книги, которую видел только он:

— Что бы ни замыслил ты — жертву Реке отдай. Начинаешь путь в сто шагов — один шаг посвяти Реке. Любишь сто человек близких — одного убей. Хочешь сто дней прожить невредимым — в день первый отвори свою плоть, напои Реку своей кровью. Берешь с собой сто тысяч воинства — тысячу отдай Реке. Иначе не видать тебе счастья, не достичь победы, не познать блаженства…