Солнечные дни

Ноги Тимура, словно прилипли к земле. Он не мог сделать и шага. Страх давил на него чугунными кандалами, сковавшими тело. Он хотел отдать какую-то команду, позвать на помощь, но и язык перестал быть ему послушен. Курд не спешил, приближался медленно, прижав обрезанные уши к квадратной лобастой голове, опустив её, он будто что-то вынюхивал – и на самом деле было что. Заменители половых гормонов пахли: для пса этот запах ассоциировался с едой и с насилием. И сейчас Курд мог разом покончить и с этим, и с тем – с прежней жизнью, с хозяином.

Преодолеть искушение вновь ощутить вкус мяса сдобренного специфической фармой пёс не сумел бы даже, если бы сильно захотел, а он не хотел. Подойдя достаточно близко к хозяину, он припал на живот, словно поклонился, и первый раз в жизни заскулил. Скулил он недолго, всего краткий миг, на полноценный звук и то не хватило бы, – половина от смутного желания выразить свои собачьи чувства. Власов сразу расслабился, он поверил и тут же в его сердце зачадил фитиль чёрного желания живодёрства.

Курд прыгнул. Его челюсти не кусали, они скусывали кусищи плоти. Пальцы, кисти, предплечья, накаченные бицепсы, грудные мышцы, всё вместе с костями, белыми лентами связок, моментально исчезало в собачьей пасти. Власов ощущал себя так, как будто его окатили ведром крутого кипятка. Ожоги укусов разрастались, накладывались один на другой. Зубы пса отдирали с его костей мясо длинными полосами, крушили суставы, пилили циркулярной пилой, перекусывали щербатыми клещами. Он бы и рад был заорать, но не мог издать и звука, боль стала для него вселенной, ослепила и сделала немым.

Клыки цапнули маньяка за горло, несильно – кровь потекла, но дыхательные пути остались целы. Курд отодвинул окровавленную морду, посмотрел в искажённое сумасшедшей болью лицо своего мучителя, лизнул в бледную щёку и принялся его обгладывать.

Теперь пёс, насытившись, не спешил, теперь никто не сможет его наказать, теперь он окончательно перестанет бояться есть такое мясо, перестанет ждать палки. Пёс не утолял голод, он смаковал справедливость по-собачьи – мясо по-собачьи. По кусочкам.

Подыхай

Глава 1

Дедушка умирал. Вроде он и не такой старый был, всего 66 лет, и до последних дней держался молодцом – его физической форме могли многие двадцатилетние деревенские парни позавидовать. Значит, подошло время переезжать на тот свет, ничего не поделаешь. Жил Игнат Петрович, так звали деда, в деревне Ножницы, в шестидесяти километрах от Москвы. Его собственный дом стоял на отшибе – отдельно ото всех остальных деревенских строений. Дед Игнат любил уединение и не терпел людской суеты, да и людей тоже он не любил. В свою очередь соседи отвечали ему тем же. Ещё бы, ведь о деде моей жены шла дурная слава чёрного колдуна невероятной силы. Естественно, я во всю эту мистическую чушь не верил. По мне, так он походил просто на злобного безграмотного мужика, озабоченного ненавистью ко всему миру. Мизантроп и куркуль. Вот таким родственничком наградил я сам себя, женившись на моей ненаглядной и обожаемой. Единственным человеком к кому он относился сносно (хорошо, чего греха таить) была его внучка, то есть – моя жена Настя.

В гостях у деда жены за все семь лет брака я был всего два раза. А он и сам не горел желанием увидеться, во всяком случае, со мной. Он и на нашу свадьбу не явился. Считаю, оно и к лучшему. А то сидел бы там, где-нибудь в углу, кустистыми бровями шевеля, гостей смущал. И всё же, несмотря на всю свою нелюдимость, к Насте он питал особую нежность, если можно назвать нежностью его постоянные поглаживания внучки по её головушке. Я их – эти странные ласки, сам лично ни раз наблюдал, и всякий раз меня передёргивало. Представьте себе: здоровый, лысый, с нечёсаной бородой (волосы спутанные, чёрные с жёлтыми прядями) мужчина, с выдвинутой вперёд челюстью пещерного людоеда и грубым, морщинистым лицом, искажённым непонятной гримасой, отчаянно пучил глаза и всей пятернёй скрюченных в грабли пальцев, величиной с камчатского краба, скрёб голову моей жене, а та глупо улыбалась.

Насте же поведение её деда не казалось странным или экстравагантным, она в нём ничего такого необычного не усматривала. Она не восторгалась дедом (и на том спасибо), но, говоря о нем, всегда понижала голос, даже находясь у нас дома, будто боялась, что дед, чем-то недовольный, задетый её словами, вылезет из-под нашей кровати и, хмуря брови, стуча костылём (хотя у него никогда не было костыля) пойдёт ей выговаривать – её наказывать. Чепуха, но лишний раз заводить разговор об Игнате Петровиче, Настя не желала. Вообще всячески избегала любых тем, касающихся её зловещего родственничка.

Чего я никак не мог понять – на какие это средства выстроил себе такой роскошный особняк дед Игнат. Во всяком случае – не на пенсию. Его дом мало походил на замшелую избушку на курьих ножках. Одного тёмно-бордового глазированного кирпича на дом пошло на сумму не менее нескольких лямов. Башня его цитадели вырастала из чёрной, словно вытоптанной тысячами ног парнокопытных (и обязательно рогатых) животных, земли колом-обелиском, уходящим прямо в пасмурное небо. Таким я запомнил логово Игната. Последние два раза мы приезжали к нему в гости осенью – в октябре. Вот у меня в голове и вырисовывалась такая выпуклая картинка. Дом в виде египетского обелиска с узкими зарешеченными бойницами окон и с единственным жителем внутри в виде лысого, бородатого, высокого старика. Такие образы невольно давали обильную пищу для очага моей фантазии.

Три этажа (плюс чердак и погреб) доверху набитые антикварным добром – сплошь морёный дуб, красное дерево, кожа и бронза. Так откуда у Игната такие деньжищи, а? Единственный вариант – это то, что он в полной мере использовал слухи о своих способностях к ворожбе, наведению порчи и сглазу. Как я думаю, у него на самом деле был талант – обманывать доверчивых, и, что немаловажно, богатеньких обывателей. Как и что он им конкретно продавал и обещал, я мог только догадываться. Ну а Настя, как я уже успел заметить, ничего не рассказывала (надеюсь, что она и сама ничего такого не знала). Даже такого полубезумного родственника она боялась потерять по вполне понятной причине – дед Игнат был единственным её близким по крови человеком, ещё топтавшим нашу грешную землю. Родители моей жены пропали без вести (уехали отдыхать на заграничный курорт и так и не вернулись) как раз в то время, когда она перешла на второй курс своего Педагогического Университета. Бабушка и дедушка со стороны отца умерли ещё раньше, а супруга Игната Петровича отправилась в загробный мир ещё до рождения Насти (с её смертью вышла тёмная история, впоследствии ставшая тайной семьи). Можно сказать, моя Настенька была почти сиротой и от этого она мне становилась лишь ближе: я в связи с такими обстоятельствами к ней испытывал невероятно острое чувство сочувствия. Полноценной сиротой ей мешал стать дед (он мешал и мне – любить её ещё сильнее). И вот теперь…

Орал он страшно. Наверное, мучительная смерть – это обязательный атрибут конца жизненного пути всех, так называемых, колдунов. Насколько я знаю, он и раньше услугами современной медицины не пользовался и сейчас запретил внучке вызывать на помощь врачей, да и Настя, хорошо зная его характер, на этом и не настаивала.

Два дня назад дедушка позвонил Насте и попросил, а судя по её выражению лица во время разговора, потребовал, чтобы она срочно приехала к нему. Он чувствовал, что безносая тётка стоит на пороге и стучится к нему в дверь своей ржавой косой, требуя его грешную душу к себе на вечный постой. Когда Игнату было нужно, он умел быть требовательным. Настя к этой просьбе-приказу отнеслась со всей серьёзностью. Если живой человек вызывает вас к себе на подготовку собственных похорон, в этом всегда будет что-то ненормальное, неприятное, вызывающее чувство тоскливой брезгливости, но требующее немедленной реакции, как минимум.

Приехав вчера в дом деда, как мы только вошли, я понял: дела плохи. – Со второго этажа, оттуда, где располагалась его спальня, на нас обрушился непрерывный водопад тошнотворных воплей и стонов. В комнату, где агонизировал Игнат Петрович, я не входил. Я бы к этому дому и на пушечный выстрел не подошёл, если бы не жена. Настя исключительно сама, по своему желанию, стала личной сиделкой для своего умирающего деда. Не знаю, что она там делала, но судя по громкости раздающихся рыдающих криков, её присутствие там было более чем необходимо.

Сложившаяся ситуация меня раздражала, а если учесть, что на протяжении последних двух суток я не сомкнул глаз (под такой антимузыкальный аккомпанемент не очень-то и заснёшь), моё физическое, а пуще душевное состояние оставляло желать лучшего. Я превратился в воспалённый нерв, блуждающий по тёмным закоулкам дома. Мои глаза покраснели от полопавшихся кровеносных сосудов, и я чувствовал себя кроликом, посаженным в клетку. Настя выглядела значительно хуже. Безжалостный, ненасытный дед сосал из неё жизненные соки, как отчаявшаяся, не желающая подыхать, пиявка, судорожно цепляясь за её здоровье и молодость. Моя жена перестала быть похожей сама на себя. От природы тоненькая, маленькая, миниатюрная блондинка, Настя за своим обликом хрупкой принцессы скрывала изрядные силы духа и тела. Её пушистые волосы, приятного пшеничного цвета, делали ее облик особенно воздушным, девственно чистым. Мягкие черты круглого лица, живые задумчивые глаза, рот с тонко очерченными розовыми губами, давали ей дополнительное преимущество – Настя казалась моложе своих двадцати семи лет, и больше семнадцати лет ей дать было ну никак нельзя.