Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие

– И чем ни занимались? – хмыкнул Клеандр. – Я думаю, что Августа Луцилла добропорядочная матрона, верная жена. Когда она была замужем за божественным Луцием про нее никто не мог ничего сказать дурного. Сейчас ее муж Помпеян и я не слышал о ней пересудов. Ты, наверное, все выдумал, негодник. Надо поддать тебе хорошенько, чтобы дурь из тебя выскочила.

Клеандр схватил Саотера за шею и нагнул его вниз, неизвестно как в его руках оказался прут, которым он стал охаживать по спине Саотера.

– Пусти! – завизжал тот он боли. – Пусти, я говорю правду! Агриппин лежал в ее постели, а она целовала его руку.

– Руку? – изумленный Клеандр, прекратил экзекуцию и выпустил Саотера. Тот распрямился весь красный, шумно дышащий. На глазах его стояли слезы от нанесенной обиды.

– Не руку, – выдавил Саотер, которому больше не хотелось находится рядом с этим жестоким парнем, – она целовала обрубок руки.

– Какая гадость! – передернулся Клеандр. – Смотри никому об этом не болтай, иначе не снесешь головы.

– Но я все рассказал Коммоду.

– Болван! – застонал словно от боли Клеандр. – Зачем расстраивать нашего молодого цезаря? Он веселый и добрый, он не видит в людях изъянов.

– Я давно слышал об этой истории, еще в Риме, – сообщил Клеандр Коммоду, на самом деле ничего не знавший, но не уступать же этому мальчишке Саотеру во влиянии на второе лицо империи.

– Ты знал, но не сказал мне, – нахмурился Коммод. Он хмурился редко, и если это делал, то, действительно, сердился.

– Не хотел расстраивать нашего славного цезаря. У тебя ведь золотое сердце, мой хозяин, ты все жалеешь и прощаешь…

– Я расскажу обо всем Помпеяну, – задумавшись, сообщил Коммод.

– Не стоит, хозяин. Сейчас расстроен ты один, а потом вас станет двое. Мне кажется, Помпеян тоже обо всем догадывается. Но когда об этом скажешь ты, то догадки превратятся в обоснованные подозрения, которые будут порочить как самого Помпеяна, так и твоего отца императора Марка.

– Почему он тогда не наказал Луциллу?

– Скандал в семье императора? Что может быть хуже? – рассмеялся неприятным смехом Клеандр, который окончательно вывел Коммода из себя. Он с силой ударил снизу в подбородок Клеандра. Тот прикусил язык, завыв от боли, по его губам потекла узенькая струйка крови.

– Не тебе, вонючему псу, пачкать языком мою семью! Ты подлый раб, вот и знай свое место! – злобно крикнул Коммод.

Тем временем издалека наблюдавший за этой сценой Саотер чуть на запрыгал от радости, увидев, как его господин обошелся с ненавистным Клеандром. Коммод отошел от Клеандра, опустился на стул с высокой деревяной спинкой с вырезанными на нем фигурками египетских богов. На его лице, как и предыдущим вечером Саотер увидел следы горя.

«Почему, почему?..» – громко воскликнул Коммод.

Юный золотой божок, каким его представляли многие, теперь показался обоим слугам глубоко несчастным. Затем он забормотал уже тихо, но отчетливо: «Зачем мне все это? Разве мне мало скачек, гладиаторских боев и других развлечений? Зачем мне эти взрослые дела, если в них нельзя быть хорошим для всех? Я хочу танцевать, лепить, пускать шары, я хочу научиться правильно держать меч, я хочу гулять с девчонкой по Сабуру в Риме или здесь в Александрийской Канопе, где обочины улиц сторожат каменные львы».

Коммод сморщился и Саотеру показалось, что он сейчас опять заплачет. Однако тот сдержался.

– Это расставание с детством, хозяин, – вдруг произнес мудрые слова Клеандр, едва шевеля разбитыми губами, а мудрые вещи говорил он нечасто.

– Пошел вон отсюда! – бросил Коммод, впрочем, без прежней злобы. Сам же он поднялся с кресла, подошел в огромной напольной вазе, стоявшей в углу зала, в ней торчали боевые копья, которыми воины Птолемея прежде разили насмерть врагов. Коммод с силой толкнул вазу, и она грохнулась на мраморный пол, рассыпалась на тысячи глиняных осколков. Копья упали вперемежку с глиной.

– Смотри Клеандр и помни, что твоя голова может легко стать этой вазой, – не глядя на воспитателя, произнес Коммод. Голос молодого наследника зазвенел под сводами зала и обоим его ближайшим слугам вдруг стало понятно, что детство Коммода, действительно, ушло и от него мало что осталось.

В последнее время Марк обратился к Цицерону. Здесь, в Александрии, на берегу теплого моря, среди пышных пальм и финиковых деревьев, среди замерших в загадочном молчании статуй египетских богов с телами людей и головами животных, ему думалось и читалось удивительно хорошо. То внутреннее спокойствие, которого он безуспешно пытался достичь в Риме и которое подверглось жестокой проверке за годы войны на севере, наконец пришло к нему здесь, в Египте.

Фаросский маяк, высокий и манящий, как небо, освещал ночной путь всем кораблям: и разбойничьим, и купеческим, и военным. Маяк примирял всех перед лицом морской пучины, готовой заглотить без разбора любую жертву. Так и философия примиряла всех. Она была, своего рода, маяком для заблудших душ, потому что могла указать верный путь к дому.

В эти благодатные дни император как простой гражданин ходил в храм библиотеки, приказав сопровождать себя только отцу и сыну Северам, остальным незачем было загружать свою голову премудростями стоицизма ради того, чтобы угодить ему, Марку Аврелию Антонину. Помпеян и Пертинакс были хороши в военном деле, с братьями Квинтилиями редко кто мог сравниться в административном управлении – вот пусть и занимаются тем, к чему расположили их боги.

Близкие Марка, и прежде всего дочери Луцилла и Корнифиция, с удовлетворением отмечали, что к отцу вернулся аппетит, он слегка поправился, и цвет лиц из болезненно белого, так привычного для него в Карнунте, на юге приобрел бронзовый оттенок. Точно египетское солнце окрасило его вместе с пирамидами и статуями фараонов в родной для себя цвет.

Марк сидел за сочинением «О государстве»²¹, пытаясь понять в чем мнение Цицерона совпадало с Платоном, а в чем расходилось. Он читал длинные диалоги, пробираясь сквозь дебри утомительных рассуждений, точно пробирался сквозь дебри германских лесов. И то, и другое давалось нелегко. И все-таки Марк испытывал удовольствие от этого умственного труда. Длинным стилусом он делал пометки на восковых табличках, записывал цитаты из Платона и Цицерона о справедливости, об управлении государством.

Остановился он и на знаменитом сне Сципиона, увенчавшим шестую, заключительную часть сочинения Цицерона. Известный стоик являл свои философские взгляды как фантазию в виде духа великого человека из космоса, который мог поучать и предсказывать будущее. Этим человеком Цицерон выбрал Сципиона Африканского. А может ли он, Марк Аврелий Антонин, также поучать своих учеников, как Сципион. Их вроде бы нет у Марка, как нет и своей философской школы. Однако такой школой может стать весь мир, а учениками все человечество – запретов и границ здесь не бывает.