Соловецкие бойцы

– Савелий Морозов, – сказал невысокий мужичок лет сорока, почти седой, с лицом изможденным, как это бывает у людей пьющих. – Хочу потрудиться, чтобы Господь меня от моего пьянства избавил. До того допился – батюшка в церкви до причастия не допустил. Дух от тебя, говорит, гадкий, такой перегар, что на муху дунешь – она и сдохнет. Так и сказал. И к соловецким старцам идти велел. Слово отцу Амвросию дал – вот, исполняю…

– Славников, – кратко представился молодой трудник. – Иду грех замаливать. Какой грех – про то лишь батюшке на исповеди скажу.

Гриша решил, что этот – ему ровесник. Славников был роста среднего, в перехвате тонок, но худосочным отнюдь не казался, беловолос до такой степени, что легкие пушистые волосы, немного вьющиеся, казались какими-то неестественными, молодая бородка же – рыжеватая. Лицом он был бледен, как и Гриша, вид имел смиренный и понурый, но всякий, поглядев в его синие глаза, понял бы, что задирать будущего трудника опасно.

– Иван Родионов. Уволен из пехоты подчистую. Куда деваться – не знаю. Вот решил в монастыре пожить, потрудиться, – сообщил о себе плечистый и крепко сбитый мужчина, с виду – под пятьдесят, похожий лицом на татарина, да и растительность на лице была совсем нерусская. Однако глаза у него были светлые, а сильно поредевшие волосы – русые и какие-то тусклые.

– Ушаков, Сидор Лукич. Из Твери сюда пробираюсь. И у меня грехов накопилось.

Ушаков был плотным и рослым мужчиной лет под пятьдесят. Гриша отметил широкое лицо и красные щеки, даже красную переносицу, – видно, Сидор Лукич был не дурак выпить и закусить. И тут же Гриша выругал себя – грешно осуждать человека, тем более такого, что собрался поработать во славу Божию.

Все будущие трудники носили бороды, отпущенные по меньшей мере месяца два назад, и Гриша застеснялся. Стараясь понравиться Лизаньке, он отпустил модную короткую бородку и очень о ней заботился, хотя такой, как на картинке в модном журнале, все никак не получалось. Уже с неделю он не подбривал шею и щеки, они покрылись смешной редкой щетиной.

– Григорий Чарский. Иду грехи замаливать…

И впрямь, не рассказывать же этим серьезным людям про несчастную любовь.

– С бабами вам знакомиться незачем, – сказал Василий. – Мы на Соловки не женихаться идем. Ну, стало быть, помолясь – в дорогу, на пристань. Барка ждать не станет.

Будущие трудники забормотали, закрестились, возводя взоры к церковному куполу. Гриша, не зная, как в таком случае положено молиться, прошептал «Отче наш». И Василий повел свой отряд к реке. Четыре женщины, до того стоявшие в сторонке, шли сзади, мешки у них были невелики. Но за ними старичок гнал тачку, на которую было свалено кучей прочее их имущество.

На пристани Василий сразу направился к знакомцу.

– Здорово, дядя Авдей! – издали крикнул он.

– И тебе – наше почтение! – отозвался крепкий седобородый старик, той породы, в которой живут до ста лет, а в девяносто могут еще жениться на молодухе и детей наплодить. – Заводи своих орлов и курочек, веди к носу, там кликни Алешку, он укажет, в которой казенке вам жить. А баб – пока держи при себе, потом я придумаю для них место.

– А что, все уже погрузили?

– Торцовский лес со вчерашнего дня его работники укладывали, сегодня мешки заносили. Пять тысяч с чем-то пудов, вся палуба в мешках, есть на чем сидеть и лежать. Лес славный, сухой, отменный товар. Не зря баркой отправляется, а не плотогоны вниз гонят.

– А в мешках что?

– Рожь, пшеница, овес. Сухого гороха с полсотни мешков. С нами идет торцовский приказчик Синицын, он будет на пристанях эти мешки раздавать – как условлено. До Архангельска хорошо если половину довезем.

– Ты мне это брось! Соловецкой обители на зиму нужны припасы! – возмутился Василий. – Их в Архангельске уже ждут!

– А что я?! Иди с Синицыным разбирайся!

Гриша даже обрадовался – будет кому рассказать Африкану Торцову, что гимназический учитель честно отплыл в сторону Соловков. Этого приказчика он не знал, в главной торцовской резиденции Синицын не появлялся. Так что следовало уже в Архангельске подойти к нему и сказать пару слов – любезно и очень кратко.

Гриша, как и положено любителю словесности, тут же принялся сочинять лаконичное послание Торцову…

Пока Василий выяснял у Синицына, сколько зерна будет оставлено на пристанях Сухоны и Двины, Гришу и других трудников отвели ближе к носу и указали, где там можно сидеть или даже лежать.

– На мешках вам будет хорошо. Только рогожи чтоб не сползли! Мы груз рогожами и парусиной от дождей укрываем. Сейчас как раз самая мокрая пора начинается. Так вы уж бережнее, – попросил помощник дяди Авдея Никифор.

– В полдень – обед, – сказал Алешка, то ли внук, а то ли правнук дяди Авдея. И пошел заниматься делом – матросы начали поднимать на единственную мачту большой парус, сшитый из кусков рогожи.

– И глядеть-то страшно, – признался Савелий Морозов, указывая, как торчат по обе стороны бортов барки сажени на полторы плотно уложенные бревна. – Ну как за что зацепятся?

– Значит, такая наша судьба, – ответил Ушаков. – Барка перевернется, пойдем дружно ко дну. Буль-буль-буль – и прямиком в рай!

– А ты, брат, шутник, – заметил Родионов.

В ответ Ушаков рассмеялся. Но рассмеялся совсем невесело.

– Ты только баб не пугай, – попросил Родионов. – Мы-то люди бывалые, да и плавать умеем. А бабоньки наши наберутся страха да и сбегут на берег. Вишь, сходни-то еще не убрали.

Гриша постеснялся признаться, что тоже не умеет плавать.

Как-то так вышло, что воду он видел исключительно в ведре, что приносил дворник Степан, да в стакане, налитую из графина, да еще, понятное дело, в бане. Но пуститься в плавание ему хотелось – не зря же он читал морские повести Бестужева-Марлинского. И писали ему друзья из Москвы, что Иван Гончаров, тот самый, что сочинил «Обыкновенную историю», ушел в морскую экспедицию на фрегате «Паллада». Тут было чему позавидовать.

Сейчас, сидя на барке, Гриша чувствовал себя неуютно. Крики матросов, свежий ветер и плеск воды о борта, где-то под настилом из бревен, вроде бы соответствовали плаванию – но на душе было неспокойно. Пираты ему не мерещились, но призрак морской болезни сильно беспокоил.

И тут раздался заполошный крик:

– Савелий Григорьевич! Эй! Отзовись! Тебя дитятко ищет!

– Кто там орет? – спросил Морозов. – Кому я вдруг потребовался?

– Митька, вон он, беги к нему!

– Царь небесный, Митька…

Савелий Морозов был уверен, что два года назад хорошо пристроил сына в лавки купца Торцова, Митька будет сыт, получит за службу одежонку с обувкой, а служба-то необременительная – в лавках пол мести да с поручениями бегать. Десятилетнему парнишке все это под силу, Митьке же стукнуло недавно двенадцать – а когда, Морозов не помнил. Сам Торцов на всякий праздник дарил парнишке деньги, и его супруга, Олимпиада Кондратьевна, могла по доброте душевной дать на Светлую Пасху целый четвертачок. А на что Митьке деньги, когда живет на всем готовом? Савелий Григорьевич, маясь похмельем, нередко забегал к сыну и забирал у него деньги, божась, что через неделю вернет.