Соловьи поют только на Родине

— Причина? — Поинтересовался я, но тот лишь покраснел и махнул рукой. Всё было ясно и так.

Когда я приехал навестить своих ребят, то застал их слоняющимися без дела вокруг спального корпуса. Окружив меня плотным кольцом, они плакали, а я… я чувствовал себя подлецом и предателем, хотя в самом деле не было за мной никакой вины, и быть не могло.

Лет эдак десять спустя, понадеявшись на то, что Гераклит Эффеский прав в своём «Всё течёт, всё меняется», я отправился в детский лагерь, сменивший название с пионерского на оздоровительный, но не утерявший своего предназначения. И если дети были прежними, — податливыми, с крупицами въевшейся уже житейской грязи и преувеличенным, выраженным инстинктом самосохранения, то и у взрослых не было причин меняться к лучшему.

Впрочем, эта история оказалась короче прежней.

Один их моих мальчишек, не спросившись, полез на дерево. Ушибся, и когда я заметил ссадину, сразу повёл его к доктору. Девица, что зевала в кабинете, не была похожа на врача. Я попросил помочь ребёнку, и она, ничтоже сумняшеся, принялась накладывать компресс на ушибленное место.

— Что вы делаете!? — Изумился я. — первые три дня холод.

— Мне лучше знать! — Надменно ответила дама в белом халате, и к вечеру следующего дня пришлось вызывать неотложку, так как рука распухла и посинела.

Уставший врач скорой подхватил мальчишку, я напросилась с ним. Доктор больницы подтвердил, что да, надо было делать так, как сказал я, о чём и написал в своём мягком журнале, и выдал соответствующие указания по лечению. С предписаниями от врача я отправился в медпункт, но сытая от проверок столовского меню лекарь отреагировала тривиально.

— Вы подговорили там всех в больнице! — Сказала она.

На следующий же день, директор оздоровительного учреждения, по совместительству — тётя докторицы, указала мне на выход с негласной формулировкой «За зазнайство», а выписанной чернилами — по моему желанию и её велению.

Ну, я и пошёл, ибо уже хорошо знал, где он, этот пресловутый выход. Он был ровно там же, где и вход в это нехорошее место. Яркий, многообещающий снаружи, на деле — пустой, опустошающий, в котором, насколько удался отдых, судят по привесу массы тела, а не по количеству полученного счастья или прибавлению ума.

Листопад

I

Сыну

— Прости меня.

— За что?

— Что втянула тебя в это.

— Во что?

— В жизнь.

Это не моя заслуга, и вина не моя, хотя, — как знать, как знать…

II

Небо плавилось у горизонта, растекаясь белой кляксой заката. И бесчинствовал ветер в ночи, а поутру — скулы оконных рам в испарине, стеклянные щёки в потоках слёз.

— И что это значит?

— Холодно.

— Где?

— Во дворе. На сердце. Повсюду.

— Подумаешь! Оденься теплее, вот и вся недолга.

— Но во что закутать душу?! Как, чем согреть её?..

III

Ты напоминаешь про уход нашего друга, рассказываешь о том, что потерял младшего брата, и промежду слов, как между строк явственно слышен крик, оглушительный для моей души. Мольба о помощи. Но я ничем не могу тебе помочь, как и ты не в состоянии сделать что-либо. Только пожалеть и разжалобить, посочувствовать, да сопереживать, — неустанно и непритворно.

Это будто качели: туда-сюда, туда-сюда, но всё на одном и том же месте. На мёртвой точке равновесия добра и зла, жизни и небытия, любви и отвращения.

Зелёный дятел стучит по красной крыше и всякий раз в точку. Дождик — «кап-кап!» — и ни единого раза мимо, всё в цель. Как время, что убивает в нас людей. Лишает искренности и принуждает думать только о себе.

Равновесие

— Как хочешь, а сколь в нас злобы, столько и добра!

— Это ещё почему?

— Так для равновесия! Коли когда надобно себя добрым показать — кажешь, ну, а коль наоборот, то толику ото зла и выпячиваешь…

— И почему?

— Дабы в целости себя сохранить!

Не успела ещё прийти в себя и обсохнуть округа, как взялся за неё ветер. Он был столь силён и упорен, что казалось, не всякий дом вынесет его настойчивости и после очередного порыва либо сдвинется с места, ободрав бок вишне, рябине, черёмухе или ещё какому кусту, что жмутся доверчиво по обыкновению к стенам, ну или полетит той дом в тартарары, снимая шляпу крыши перед всеми встреченными поперёк его нечаянного пути.

Срывая листья с виноградной лозы, ветер словно бы делал доброе дело, помогая птицам отыскать припрятанные на чёрный, морозный день гроздья, но он был в тоже время так неловок, что ронял и их. Впрочем, те падали не враз.

В попытке удержаться, ранились о сухие с прошлого года ветки, истекая пахучей сладкой кровью, но даже это было напрасно, ни для чего. Ибо ветер уже разогнал и пчёл, и ос, и шмелей, так что некому было утолить ту терпкую слегка печаль винограда, некому было даже просто — полакомиться бездумно.

Изнеможение и расстройство лишало оторванные гроздья последних сил, и они скоро оказывались на земле в разорванных одеждах и с растерзанной, видимой всем душой, на дне которой таились в испуге косточки, кой не ожидали для себя такой участи.

Хорошо, если синицы входили в их бедственное положение и, налетев стайкой, разбирали виноградины, но, коли по чести, птицам больше нравились нетронутые никем ягодки, нежели побитые, попорченные лихой судьбой.

Покуда лиственные страдали от проказ ветра, менее сговорчивые хвойные смотрели на его ветреность и шалости сквозь иголки, будто сквозь пальцы. Ими же расчёсывали они локоны солнечных лучей, что вольно лежали на плечах округи. Под плечами, разумеется, подразумевался горизонт. Зимой его винили в том, что повадился зазывать солнце в гости, не дожидаясь ужина, летом — что позволял ему, спавшему не больше часа, утомлённому бурной ночью и с пылающим от стыда лицом, идти одному.

Всё нам не так. Мы также неловки и нервны, как тот ветер. Нам зазорно показать свою доброту, а иной раз просто не можем отыскать в себе поползновений на неё, но вместо стыда, давимся злобой ко всему округ…

Кстати же, поползень не столь брезглив. как синицы. Он и отыщет измятую ягодку, и откушает, и поднесёт супруге, которая, как водится, дожидается его у окна…

Бесконечная мелодия

Потускневший, утративший летние краски виноградник был похож на копошащихся бесцельно жуков. Каждый лист завял как-то затейливо: некоторые сделались в крапинку, подражая мещанской, милой расцветке божьих коровок, другие — в полоску, на манер колорадского жука, к чьей пижаме сошла бы свежая газета и свежезаваренный чай.

Впрочем, ветер не давал воображению шанса и сдувал посёкшуюся гриву лозы, как огонь свечи, а то и нежно дышал из под низа, принуждая пенится это увядшее сборище, иногда же — просто стоял в задумчивости подле и перебирал тихонько, разминая в крошево расписные листы промеж пальцев.

Небо бледнело и хмурилось, глядя на такое расточительство, а после и вовсе вышло из терпения, лопнуло понавдоль пепельного облака, просыпав крупку снега, которую готовило загодя в подношение зиме.

Отвыкший давно не то от упрёков и поучений, но намёков на оные, ветер будто оглох, однако проникся, отступил от виноградника. Пользуясь минутой покоя, тот принялся вздыхать, мерно, неглубоко, — покорно, и скоро сник, по причине имеющегося у него обыкновения следовать сторонней воле. Не от того, что не имелось своей, а так… просто, вышло по естеству, тяготеет-то к принуждению не всяк.