Соmеdiе dе Frаnсе

Кадану следовало появиться на сцене три раза, чтобы пустить три стрелы. Он продекламировал свою реплику и сделал выстрел, когда взгляд его замер на фигуре незнакомца в полумаске, стоявшего у самого выхода в толпе.

Для здешней публики незнакомец был слишком хорошо одет. Шляпа с пером бросала тень на его лицо, но в полумраке, окружившем его, Кадан отчетливо видел глаза: голубые, как два осколка хрусталя.

Кадан вздрогнул и забыл слова, когда встретил этот взгляд, устремленный на себя. Такого не бывало с ним еще никогда.

Он пустил стрелу и промахнулся, вызвав в зале нездоровый хохоток.

А незнакомец все смотрел и смотрел, и Кадану казалось, что тот не видит костюма и грима. Взгляд его был устремлен внутрь него, пронзал лучше, чем любая стрела.

Кадану стало тяжело дышать.

Так и не договорив слова, он стал отступать назад. Но даже когда темнота окружила его, стихли покашливания и смешки, ему все еще казалось, что этот взгляд удерживает его в тисках.

Сердце билось как бешеное, кровь стучала в висках.

Ощущение неизбежности накрыло его с головой. Он почувствовал, что обречен — но пока еще не мог понять на что.

* Фавор — подарок в знак благосклонности, который прикалывался на одежду. В зависимости от желания (принимающей стороны) носился на груди у сердца, на поясе или на волосах у виска.

ГЛАВА 2. В гостях у барона

Кадан дремал на соломенном тюфяке в подсобке, когда за дверью послышался шум.

Он было решил, что это снова сборщик налогов пришел требовать свое — театр отбивался от него уже добрых несколько недель, потому что выручки едва хватало на еду, а король установил новый налог на роскошь, в соответствии с которым многие сценические костюмы простолюдинам носить было запрещено.

Он повернулся на другой бок и, укрывшись старым клетчатым пледом, который оставил ему отец, попытался уснуть — но сделать это ему не удалось.

Теперь уже забарабанили в его собственную дверь и, не дожидаясь, когда Кадан откроет ее, распахнули с другой стороны.

— Кенина, у тебя новый ухажер? — насмешливо поинтересовался Сезар, другой молодой актер, игравший по большей части крестьян и бедняков. Сезар, хотя и был порядком крупноват, гонору имел как наследственный аристократ. Кадан же, не имевший, насколько знали в труппе, и тени благородных корней, без конца раздражал его своей утонченностью, к которой вовсе и не стремился. Изящество жестов, казалось, прорастало из него без особых к тому причин. А иногда — в особенности в ответ на насмешки Сезара и кого-то из подобных ему — Кадан умел сделать такое лицо, что ни дать ни взять походил на принца, которому к завтраку подали не то вино.

Впрочем, здесь, в театре, на который ходила смотреть по большей части простонародная публика, такие гримасы не пользовались спросом — напротив, скорее настраивали против него. Кадан, который обычно бывал замкнут и молчалив, многим казался высокомерным. А кое-кто даже распускал слухи о том, что он в самом деле опальный бастард какого-то герцога — что было довольно глупо, потому что старшие актеры прекрасно знали его отца, ухаживавшего за Жаклен много лет. Ни у кого больше из ее поклонников не было таких рыжих волос.

Увидев Сезара, Кадан не стал спешить вставать — только приподнялся на локте и какое-то время разглядывал тучную фигуру собрата по цеху.

— Ты перебрал сидра, Сезар? — очень вежливо поинтересовался он.

— Вот, смотри, что он тебе принес.

Кадан хмыкнул и, взяв из его рук футляр, осмотрел со всех сторон. Узкую коробочку обтягивал бархат, и на ней красовался вензель — Р. Л.

Осторожно приподняв крышку, Кадан увидел внутри цепочку драгоценных камней, нанизанных на нить. Украшение было в меру дорогим — слишком дорогим для Кадана, но определенно не таким уж дорогим для герцога и короля — но сложено было с особенным изяществом. Камни подобраны наметанным глазом, аккуратнейшим образом обточены и подогнаны друг к другу. По большей части здесь были аметисты и топаз.

— Кто это поднес? — спросил Кадан, вновь поднимая взгляд.

— Мальчишка в сером плаще, но по виду — паж.

Кадану стало неспокойно. Он снова вспомнил голубые глаза, смотревшие на него. Они пугали его, как пугает отблеск направленной на тебя стрелы. В этом взгляде ему чудилась неизбежная смерть — он только не знал, для кого.

— Не нравится — отдай мне. Я Жоржетте подарю, — Сезар выхватил украшение из его рук.

— Бери, — равнодушно сказал Кадан, который в самом деле не хотел даже держать этот предмет в руках. — Хотя нет, постой.

Он поспешно вскочил с вороха соломы и, перехватив коробочку, снова отобрал ее у Сезара.

— Я отдам Бертену. Пусть продаст и заплатит налог.

— Вот дурак, — фыркнул Сезар и проследил, как Кадан, минуя его, протискивается к двери и выходит в коридор.

Кадан не стал спрашивать почему. Ему всегда казалось, что Сезар и сам не слишком умен.

Кадан старался не думать о человеке, который приметил его, но никак не мог. То взгляд его, то загадочные буквы РЛ высвечивались у него в голове, терзая сознание тревогой.

Он надеялся, что если займет себя репетициями, это пройдет, и, отдав ожерелье Бертену, спустился в зал — тот располагался на первом этаже, в то время как комнаты старших актеров — на втором. Свои комнаты были не у всех, только у тех, кто прожил в театре много лет. И уж точно не у него.

Зал тоже был невелик и больше походил на салон таверны, где вместо прилавка располагался помост для представлений. Не было ни скамей, ни тем более кресел, публика смотрела спектакли стоя.

Кадан отыскал среди бумаг текст новой пьесы — ее предложил Бертен. Свою роль он осознал уже достаточно хорошо, это была роль горничной — как всегда. Ему нравились в этой пьесе все роли, кроме нее. Но, к своему стыду, больше всего он любил повторять реплики прекрасной Бернес, влюбившейся в благородного разбойника и похищенной им. Он знал, что именно ее играла бы мать.

— Мне страшно подумать, что случится, когда я вернусь домой, — негромко, но с чувством произнес он вслух, — там меня теперь не примет никто.

— Оставайся со мной, — прозвучал из глубины зала звучный голос, от которого по всему телу Кадана пробежала дрожь. Он слышал этот голос… Когда-то давно. Кадан сам не мог поверить в это, но он точно знал. — Тебе не место среди жалких напыщенных вельмож, — продолжал голос тем временем, — ты моя, Бернес. Я люблю тебя. Я подарю тебе леса и птиц, каких не увидишь в зверинцах у господ.

Кадан молчал. Текст пьесы лежал у него в руках, и еще мгновение назад он готов был прочитать продолжение, но от одного звука этого голоса горло сдавил спазм.

Медленно-медленно, надеясь, что за эти несколько секунд наваждение развеется, он повернулся на звук.

Все тот же человек в маске с пронзительными голубыми глазами стоял напротив него.

— Кто вы? — спросил Кадан наконец, когда справился с собой. Он не хотел показывать страх и потому говорил спокойно, насколько мог.