Сомнамбула

он всегда был

насмешливо — твои мужчины —особенно красивые и высокие пассионарные оторвать и бросить рвать мясо зубами полусырое с запахом пороха и болот жесткое утиное мясо на осенней равнине

помнишь тот октябрь необычайно теплый я думала это предел большего быть не может желтая трава длинные дни его виски черные с проседью граф грэй ему не надо было даже похваляться своей родословной достаточно взглянуть на руки на сухие губы

все время пересыхали хотелось пить поближе к огню железу преследовать отсекать пути вывешивать флажки и в открытом поле за сто шагов уже знать

у него было необыкновенное острое зрение и каждое живое существо для него было заранее помечено крестиком там где душа

и я стояла в ванной перед зеркалом всматривалась в заплаканное лицо розовое бессмысленно молодое со злостью думала ну и пусть не доставайся же ты никомуэто уже твой голос твой обычный комментарий ты всегда надо мной посмеивался

я хватаю с подзеркальника его жиллет чтобы запустить в тебя но дело сделано вещи собраны а на улице очередной температурный рекорд ранняя весна брызги зелени солнца хрустящий салат горячий хлеб и я в какой-то забегаловке со всеми вещами за стойкой и ты напротив а руки все-таки замерзли но кофе какой здесь кофе

на другом берегу уже в августе некто говорил дай мне поспать я не обгорю не беспокойся иди поплавай и я знала что он не обгорит куда там это хорошая копия бронза тело всех возможных подвигов отдыхающий герой одна часть к девяти согласно канону и локоны которые не берет ни морская вода ни расческа я накрываю ему лоб газеткой и иду вдоль тел и как ты думаешь почему мне смешно

твои мужчины

смейся ведь ничего нельзя поделать это кажется врожденное называется animus

но ты же никогда не видела меня — я и сейчас не вижу я только дышу — жарко

я почему-то думала что это должен быть трамвай

синие молнии петли ремни свисающие с потолка и кроме нас еще два пассажира и водитель

а это автобус — и пока все не выйдут мы тоже — значит они жили долго и счастливо и умерли в один день

трамвай едет по Москве а Москва это лес и вот уже вышли те двое — так и должно быть если долго живешь на свете

они машут рукой издалека и сворачивают на боковые дорожки а я все не могу решиться посмотреть на тебя какой ты но это воспоминание о том что было единственный раз пока душа тряслась в автобусе

проехали остановку может быть это экспресс-автобус без номеров ты заметила нет я не смотрю в окно я обнимаю тебя я не смотрю в окно

мы еще живы потому что впереди ночь она обещала единственная ночь когда можно попасть в ту часть города закрытую освещенную безлюдную два пожилых человека в автобусе это передается только теплом а не глаза в глаза

теперь когда от нас осталось только излучение войти в туннель

не бойся тела стали длиннее но теперь солнце проходит насквозь и можно читать все что здесь мелкими буквами свернутыми в клетках

лента новостей между пальцев черных от типографского порошка приглашение кто-то кому-то сообщает рождение смерть разрушенный дом старое кладбище надгробие два имени печальный ангел с полустертыми глазами

летим не касаясь земли

неужели ты не видишь я изменилась

я постарела не смотри на меня

ты никогда еще не была такой красивой

земля будет остывать — так и должно быть это зима — зима? — ты забыла

и солнце войдет в комнату когда я усну когда я умру ты ведь будешь со мной после когда мы сойдем и там будет что-то вроде зимнего домика — где всегда ждут гостей но никто еще не видел хозяина

все подступы скрыты ни одной тропинки нетронутый наст алые полосы

солнце уходит за горизонт

постель земляника земля нагретая солнцем

я обнимаю тебя пусть это продлится

* * *

перерастая себя уходит в небо соцветиями метелками сеется в ночь песчаный ветер несущий шепот косы в соснах полосы тепла раздвоены как рукава млечного пути остывающий песок на отмели розовеет неглубокое слоистое дыхание моря короткая ночь распалась между двумя ударами сердца

на склоне

Я даже помню дату — 2 июля.

Ворвавшись в троллейбус, распугали пассажиров, заняли все места, достали булки с колбасой, начали горланить через головы, вытащили гитару, забренчали «лучше гор могут быть только горы», я бывал там, ты просто не знаешь

отец водил каждый год пока мы не выросли

стоянка над перевалом называлась Криничка

в прошлом высота номер восемнадцать

ржавый кораблик памятник героям гражданской

ни одного имени

тогда это было неважно

завидев его мы кричали ура и обнимались

а отец говорил — ну вот, добрались

значит еще один год

садился на рюкзак и закуривал

глядя на плато

только что был молодой а теперь старик

что у него с этим связано не знаю

он же не воевал

его тогда вообще не было

но каждый раз становилось грустно

и мы бежали вниз наперегонки

знаешь эти можжевеловые склоны

на которых запросто можно свернуть себе шею

Мы с тобой оказались у заднего окна, пропыленного, битого, притиснутые к поручню толпой, которая набилась в троллейбус на окраине, и уже до самого синего моря. Выбраться отсюда будет затруднительно, сказал я не знаю зачем. Ты не ответила.

Все было ясно и так. От нас старательно отворачивались. Пожилой мужчина, покашливая, упорно глядел в окно, в уголках его глаз собирались мелкие морщинки. Троллейбус весело несся по трассе, наши пели про новый поворот, начинались предгорья, еще полчаса и перевал.

На перевале нас выгрузили и начали учить жизни. Красный маркер туда, синий маркер обратно, сырую воду ни-ни, не отставать, всем немедленно намазаться от комаров и до пяти вечера не снимать головных уборов. Если увижу, что кто-то курит — назначу вечным дежурным по лагерю. Отбой по свистку и никаких перебежек. Девчонки, хихикая, облепили физрука и стали выяснять, кто с кем дежурит и кто в какой палатке ночует. Нефедова лучезарно улыбалась ему, но он был при исполнении. А наштукатуренных лично умою ледяной водой. Когда же мы полезем в гору? Деревня, это называется — совершать восхождение. Завтра, завтра. Все за хворостом. Глушко, тащи вот это полено. Буратино будем делать, товарищ начальник? Сам ты Буратино. Тоже мне, остряки.