Сорочья усадьба

Я пожала плечами и хлопнула еще две таблетки болеутоляющего.

— Ну и кто из этих двух подонков так тебя разукрасил? — спросила она. — Или ты упала вниз по ступенькам с башни?

Я глубоко вздохнула и стала рассказывать ей про Джоша, но на полдороге вдруг поняла, что придется рассказать и про Тесс, иначе она ничего не поймет.

— Я когда-нибудь говорила тебе, — начала я, заранее зная ответ, — про мою сестру Тесс?

— Про сестру? У тебя что, есть сестра? Нет, не говорила.

— Была сестра. Она погибла. Когда мне было тринадцать лет.

И тут я расплакалась.

Когда я все ей выложила, на душе стало гораздо легче. Я об этом никогда и ни с кем не говорила, даже с родителями или с Чарли. Такую возможность дал мне Джош, но я не воспользовалась ею. В конце концов я устала, захотелось спать, но, скорей всего, на меня подействовало вино и кодеин. Я положила голову на подушку, и Рита, ни слова не говоря, стала гладить меня по голове, пока я не уснула.

Реконструкция дома началась на этой неделе, словно родственники решили воспользоваться моим состоянием и поторопиться, пока я снова не стала им ставить палки в колеса. Не знаю, чего они от меня ждали, может быть, боялись, что я в знак протеста лягу на дороге, по которой двинутся грузовики. По правде говоря, для таких действий у меня уже не было сил, я слишком устала с ними спорить.

Меня там в это время не было, но картину я хорошо себе представляю: выносятся в беспорядке разбросанные вещи, разбираются стены, словом, царит разруха. Сдираются обои, возводятся новые перегородки, разбираются печи, в стенах кухни прорубаются дыры для французских дверей. Убираются все кухонные приспособления, делаются новые ванные комнаты. Ломаются старые перегородки, комнаты становятся просторней и выглядят современней. Теперь в них гораздо больше света.

Хотела бы я видеть их недоуменные и озадаченные лица, когда неожиданно обнаружилось содержимое кабинета Генри. Оказывается, его диковинки все это время оставались в доме, конечно, не в упаковочных ящиках — они давно пропали; обернутые в тряпки, эти редкости были спрятаны в стенах, как тайное жертвоприношение. Можно только предполагать, что дедушкин отец после смерти Генри поместил их там, воспользовавшись тем предлогом, что огромные помещения дома для большего удобства надо поделить на комнаты меньшего размера. Кунсткамера Генри так никогда и не попала в Британский музей, потому что сын его, Эдвард Саммерс, пришел в ужас от того, что увидел.

Строители ломали стены с помощью кувалды и лома, и обнаруженное заставило их на порядочное время приостановить работы, несмотря на отвратительную погоду, из-за которой пришлось брезентом закрывать отверстия во внешних стенах: шли непрерывные дожди с ветром, и это могло причинить дому немалый ущерб.

Там были человеческие останки. Я думаю, сын Генри поверил слухам и сплетням, поверил тому, что отец его зверски убил Дору и спрятал тело; и тогда он решил, в свою очередь, спрятать улики и навеки сохранить семейную тайну. Вероятно, он воображал, что дом всегда будет оставаться таким, каким он был при его жизни.

Я бы могла рассказать, что там нашли куски человеческой кожи, сохранившейся в прекрасном состоянии, которые сначала приняли за живопись по пергаменту: изображения птичьих яиц, бабочек, колибри и, самое поразительное, изображение гуйи, выполненное удивительно изящно и очень похоже: оно так и светилось проходящим сквозь кожу светом. И только после внимательного изучения открылось, что тушь нанесена не на кожу, а под нее, а значит, это не живопись, а татуировка. Что Генри сохранил прекрасную память о жене и хотел, чтобы изображение редкой птицы висело в самом знаменитом музее мира, таким образом даруя Доре в некотором смысле бессмертие.

Но это было бы неправда. О, человеческие останки в стенах Сорочьей усадьбе все-таки были, но это все были кости, а не изящный, разрисованный пергамент. Они вполне могли быть костями юной европеянки, и Эдвард вполне мог подумать, что отец его прячет следы страшного преступления; но тогда почему их было так много, разных размеров, вперемешку с костями большой нелетающей птицы; стукаясь одна о другую, они издавали странные звуки какого-то ударного музыкального инструмента. Были и черепа, даже несколько. И один совсем маленький, как череп ребенка.

В общем, вызвали полицию, понаехали специалисты, которые заявили, что, скорей всего, это кости из расположенной поблизости погребальной пещеры маори, взяты оттуда где-то в конце девятнадцатого века; но сами кости были, конечно, старше, вероятно, эти люди умерли еще до прихода европейцев. Артефакты, найденные с телами, объяснили многое — здесь были струги, рыболовные крючья, сделанные из нефрита, ритуальное оружие — и тут надо сказать, что Генри Саммерс предстал далеко не столь благородным джентльменом, каковым я его описала и каким его желал видеть дедушка, человеком, якобы не пользующимся бесчестными методами собирания своей коллекции. В общем, мой предок оказался обыкновенным гробокопателем, грабителем, разорявшим чужие могилы, нарушавшим «тапу» местных жителей и неразборчивым в средствах, помогавших ему пополнять коллекцию костями воинов, женщин и детей. Что еще тут можно про него сказать, когда собрание его диковинок открыло перед нами неопровержимую правду. Возможно, первая жена его на самом деле утонула в реке, и тело не было найдено. А может, он и вправду убил ее, как говорили злые языки. Истины мы никогда не узнаем. И хватит об этом.

Через несколько дней Чарли доставил мою машину и вещи.

— Вид у тебя уже гораздо лучше, — сказал он.

Я потрогала нос. Все еще больно. И лицо все еще, как после пьяной драки; я так и просидела все это время дома. Не хватало еще терпеть косые взгляды и отвечать на глупые вопросы. Я валялась в постели, спала, разговаривала с Ритой, таскавшей мне чайник за чайником со свежей заваркой, и прокурила всю спальню.

Чарли втащил вещи наверх, в гостиную. Достал распечатанную пачку бумаги и помахал у меня перед носом.

— Что это у тебя? — спросил он. — Я думал, ты пишешь диссертацию, а у тебя тут целый роман.

— Ты что, прочитал?

— Извини, да, прочитал. Ты что-то имеешь против?

Я пожала плечами.

— Откуда ты все это про него узнала? Про то, что случилось с Дорой?

Я не знала, что отвечать, и сначала хотела соврать, что в этой нашей семейной истории любви все до последнего слова истинная правда. Что я нашла свидетельства: дневник, фотографии. Собрание редких предметов, среди которых была и татуированная человеческая кожа.

— Ниоткуда, — ответила я. — Я все это выдумала.

— Однако… богатое у тебя воображение. Это же настоящий любовный роман. Но неужели у него было столько наколок? Тут ты, по-моему, слегка загнула.

— А вот и нет, — ответила я. — Как раз это все правда. Вспомни дедушкино письмо.

Не знаю, что именно подействовало на меня в доме в ту памятную неделю, что толкнуло написать эту историю, поверить в то, что Генри с Дорой были счастливы до тех пор, пока она не погибла, и что у меня с ней существует какая-то глубинная связь. Может быть, любовь к викторианским романам, может быть, желание верить, что в моем роду был человек, имевший счастье полюбить настоящей любовью, которой и я когда-нибудь хотела полюбить. Но пока я писала, дом стал терять для меня свое очарование, и, приближаясь к концу, я решила, что Сорочья усадьба была для Доры тюрьмой, да и для Генри тоже. Наверняка и Тесс в нем было душевно неуютно. А может быть, даже и самому дедушке.

Все это вполне могло быть правдой. В конце концов, были же у Генри татуировки. Об этом написано в дедушкином письме. Но, узнав правду о нем как о коллекционере, я поняла, что картина, которую я написала, рассыпается при малейшем к ней прикосновении. Возможно, с ума его свело не сознание того, что он содрал со своей жены кожу, но что он нарушил строгое «тапу», навлек на себя и на будущие поколения своих потомков проклятие. И именно Генри нужно винить во всех несчастьях рода.

В полицию на напавшего на меня Джоша мы заявлять не стали. В конце концов, потеря работы и так будет для него достаточным наказанием: родственники вышвырнули его, как ненужную тряпку, им было плевать на его долголетнюю верность ферме и дедушке. Ему предложили купить кусок земли, но он отказался. Впрочем, сомневаюсь, что он мог себе это позволить, и родители об этом прекрасно знали. Это был просто символический жест. Если б мое слово что-нибудь значило, может быть, я бы была более снисходительна к нему и подтвердила бы его право остаться при ферме, как и обещал ему дедушка, но, всякий раз глядясь в зеркало, я понимала, что это невозможно. Правда, жаль было его жену и детей. Интересно, думала я, является ли все еще к нему Тесс, но у меня было чувство, что она завершила все то, зачем к нему приходила.