Сорок монет
Шрифт:
— Но ведь враждуют даже туркмены разных племен, — возразил Дурды-бахши.
Махтумкули посмотрел на него, потом перевел взгляд на желтое пламя светильника.
— Не народ в этом виноват, Дурды. Я верю — придет время, и все племена станут жить одной дружной семьей, — сказал он задумчиво.
В глазах его метались отблески пламени, и казалось, что видит он недоступное другим.
Дурды и Клычли взволнованно смотрели на поэта.
Наконец Махтумкули оторвал взгляд от пламени, улыбнулся тепло и чуть виновато сказал:
— Что
Бахши взял свой дутар, засучил правый рукав халата, задумался.
— Из «Гёр-оглы», — подсказал поэт.
Дурды помедлил еще, сосредоточиваясь, потом особым округлым движением взмахнул рукой и ударил по струнам…
Шатырбек прислушался. Туркменская песня… Это, несомненно, поет тот, с дутаром.
Он усмехнулся недобро:
— Пусть поют. Завтра они запоют по-другому.
И потянулся к Шукуфе.
Она поспешно подвинула к нему пиалу.
— Пейте, бек. Багдадское вино.
Его рука повисла в воздухе, потом опустилась. Он взял полную пиалу и, расплескивая содержимое, выпил до дна.
— Пусть поют, — повторил он заплетающимся языком. — Иди ко мне…
Гулам поднялся к себе посмотреть, как собираются в дальнюю дорогу дети. Хамидэ укладывала в хурджун самое необходимое — одежду, тунчу, миски, лепешки, завернутые в скатерть.
— Терьяк уже подействовал, — шепотом сказал Гулам, — стражник спит. Поспешите.
— Я готов, — ответил Джават.
— И я, — выпрямилась Хамидэ.
Гулам улыбнулся ей.
— Хорошо, жди. А мы с Джаватом приготовим коней. Дождь, кажется, перестает.
Они тихо спустились в темный двор. Прислушиваясь к песне, доносящейся из сарая, они подошли к конюшне. Лошади, почуяв людей, забеспокоились.
Гулам давно не седлал коней, и они провозились в конюшне слишком долго.
Сарбаз спал сидя, прислонившись спиной к двери сарая. Обнаженная сабля лежала у вытянутых ног.
— Придется его оттащить в сторону, — прошептал Гулам.
— Не проснется? — В голосе Джавата прозвучала тревога.
— Другого выхода нет, — ответил отец. — Но ты не бойся, я не пожалел терьяка.
Они в нерешительности остановились над храпящим охранником. Он пробормотал что-то несвязное, повернулся и стал валиться на бок. Джават подхватил его под руки, Гулам взялся за ноги. Сарбаз не проснулся.
Звякнул засов.
— Выходите, — чуть слышно сказал Гулам. — Кони готовы.
Шукуфе лежала, закрыв глаза.
«Дурак, — злясь на собственное бессилие, думал Шатырбек, — я слишком много пил». Кружилась голова. Шатырбек никак не мог остановить медленное вращение стен. И Шукуфе все уплывала и уплывала от него…
Он положил руку ей на грудь. Шукуфе вздрогнула, напряглась, но не открыла глаз.
В это время оборвалась песня. Шатырбек с трудом поднялся, шатаясь подошел к окну,
толкнул раму. Холодные брызги охладили лицо.Внизу, во дворе, было тихо.
— Эй, Гулам! — крикнул Шатырбек.
И сразу же отозвался повар:
— Я слушаю вас, бек.
Что-то необычное послышалось Шатырбеку в его голосе, — может быть, излишняя угодливость.
— Почему перестал петь этот… как его?
— Туркмены устали, мой бек, и хотят, отдыхать, — донеслось из темноты.
Почему он все знает?
Шатырбек вглядывался в ночь.
— Принеси мне вина и что-нибудь закусить.
Он продрог и закрыл окно.
— Сейчас мы выпьем с тобой, — сказал он девушке.
Она открыла глаза и села.
Со двора снова донеслись звуки дутара.
— Я буду петь, — сказал Дурды, ударяя по струнам дутара. — Пусть он думает, что все мы еще тут. А вы тем временем…
— Нет, — твердо сказал Махтумкули, — мы поедем все вместе.
— Не надо спорить, друг, — мягко возразил Дурды. — Иначе мы не сумеем отсюда вырваться.
В сарай заглянул Гулам.
— Скорей! — взволнованно прошептал он, косясь на спящего сарбаза. — Через минуту будет поздно!
Дурды-бахши запел.
Махтумкули понял, что уговаривать его бесполезно.
— Твой конь ждет тебя, — сказал он. — Не мешкай, догоняй нас.
Мокрая земля скрадывала звук копыт.
Они вывели лошадей.
— Мы с Дурды догоним вас, — сказал Гулам, пожимая поэту руку. И подошел к детям. — Береги сестру, Джават.
Махтумкули окликнул его:
— Едем вместе!
Гулам покачал головой.
— Шатырбек ждет меня. Если я не приду сейчас… Ну, счастливо!
Он подождал, пока затих топот лошадей вдали, и медленно побрел на кухню.
В ночи гремел голос Дурды-бахши. Наверное, бахши никогда не пел так громко и так самозабвенно.
Гулам поставил на поднос кувшин с вином, две миски с пловом, положил несколько гранат, ломтики сушеной дыни и собрался уже подняться в голубую комнату Рейхан-ханум, как вдруг услышал скрип ступенек под грузным телом. У него похолодело в груди, задрожали руки. Звякнула миска, ударившаяся о кувшин.
Шатырбек распахнул дверь.
— Ты заставляешь ждать, повар!
Гулам молча посмотрел на поднос, уставленный яствами. Наконец нашел в себе силы сказать:
— Вы напрасно волнуетесь, бек. Я уже иду.
Шатырбек вошел в кухню, зачем-то заглянул в казан с пловом.
— Сарбазы спят?
— Отдыхают, — поспешно подтвердил Гулам. — Можно нести вам угощение?
И снова более обычного был слащав его голос. Он сам понял это.
Шатырбек внимательно, уже совсем трезво, посмотрел в глаза.
— А туркмены?
Гулам взглянул на темное окно. Со двора неслась песня Дурды-бахши.
— Пусть спят, — сказал Шатырбек.
Гулам поспешно поставил поднос.