Сорок монет

— Кто знает, может быть, вышла замуж.

— Перестань! — возмутилась Джерен. — Шекер не из таких. Сейчас заварю чай и поеду за ней.

— Никуда не надо ездить, Джерен-ханум. Шекер сюда не придёт.

— Пусть попробует отказаться!

— Что у вас произошло? — спросил у друга Байры, когда Джерен вернулась в дом.

— Ничего особенного. Разве ты не знаешь нынешних женщин?

— А ну, говори прямо, Каландар!

— Лично я не сказал своей жене ни одного грубого слова.

— Просто так Шекер не уйдёт. Хоть её я и не очень хорошо знаю, зато тебя знаю отлично. Ты, наверно, снова завёл холостяцкую музыку?

— Давай, Байры, оставим этот разговор. Есть дела поважнее.

— Погоди, погоди. Сколько тебе лет? — не слушая друга, нахмурившись, продолжал Байры Оразов. — Ты моложе меня от силы года на два. Не смею поучать тебя, но просто хочу сказать, что после сорока трудно найти новую спутницу.

Джерен принесла чайник, поставила его на стол и пошла к калитке.

— Ты куда, Джерен-ханум? — преградил ей дорогу Ханов. — Я ещё раз говорю — не старайся понапрасну. Всё равно она не придёт. А если даже ты и уломаешь её, я не смогу с ней мирно разговаривать, потому что чертовски голоден. Наоборот, поругаюсь.

— Если хочешь есть, пойдём, я только что поджарила котлеты.

— От котлет у меня изжога. Уж если ты хочешь накормить гостя обедом, приготовь что-нибудь повкуснее, Джерен-ханум!

Ханов вернул хозяйку назад и, взяв свой чемодан, пошёл с ней на кухню. Он вытащил освежёванного джейрана, туша которого была запихана в шкуру.

— Что это, Каландар?

— Это джейран. К тебе он попал прямо из серахской степи.

— Ты сам убил?

— А то кто же?

Женщина погладила приятную на ощупь коричневатую, как туркменская земля, шкуру и спросила:

— Разве охотиться на джейранов не запрещено? Как вам не жаль этих животных?

— Запрещено-то запрещено, Джерен-ханум, — засмеялся Ханов, — простым смертным. Подумаешь, джейран! Если нужно снимем шкуру и с двугорбого верблюда! Ну, что ты стоишь и жалеешь джейрана? Лучше поджарь быстренько рёбрышки, печёнку и лёгкие. Этому мясу достаточно лишь прикосновения огня. До полной готовности его доведёт коньяк.

Выйдя из кухни, Ханов помахал рукой другу:

— Я пошёл. Пока Джерен-ханум приготовит обед, я вернусь.

— Ну-ка, постой, Куда ты? Пообедаешь и пойдёшь.

— Мне надо в Центральный Комитет.

— Там совещание?

— Разве я не говорил, зачем приехал в Ашхабад?

— Что-то ты больно оживлён, уже не повышают ли тебя?

— Я написал, понимаешь, одно заявление… — замялся Ханов. — Вот, вызвали, хотят поговорить.

— Заявление? Уж не жалобу ли?

— Ну, если хочешь, жалобу.

— А без этого нельзя было обойтись?

— Нельзя.

— На кого ты написал жалобу? — спросил Оразов.

— На Карлыева! Самого секретаря райкома стёр в порошок!

— Ну-ка, постой…

Хозяин дома поморщился и взял одну из газет, лежавших стопкой на столе.

— Не задерживай меня, Байры! Когда вернусь, расскажу тебе историю своей жалобы, — уже на ходу бросил Ханов.

Джерен тем временем нарезала мясо, сложила его в казан и подошла к мужу. Тот сидел один в беседке, грустно покачивая головой.

— Ты о чём задумался, Байры? Что-нибудь случилось?

— Каландар написал жалобу на человека, с кото рым вместе работает.

— Что же это такое!

— Не знаю, Джерен. Не нравится мне, как он себя ведёт.

— Когда он вернётся, поговори с ним как следует, Последи за мясом. А я схожу к Шекер, узнаю, что у них произошло. Если нам удастся хоть тут как-то помочь им, и то слава богу.

Байры Оразову пришлось самому жарить джейрана.

Жена отсутствовала часа полтора.

— Ну, как? — спросил Байры, когда она вернулась.

— И ей ничем не помогла, и сама расстроилась, — печально проговорила Джерен.

— Что она всё-таки сказала?

— Ничего определённого. Сидит и смотрит в пространство глазами, полными слёз. Не упоминай, говорит, при мне его имени. К тому же мать у неё совсем расхворалась. Согнулась, бедная, в три погибели, сидит, стонет, не может двинуться с места.

— Председатель райисполкома!.. Я за него радовался, дела, думаю, у него идут лучше некуда… — грустно проговорил Оразов.

Тут, поскрипывая сапогами, вернулся Ханов.

— Мало того, что сам голоден, и вас оставил без обеда, — ещё более возбуждённо, нежели прежде, заговорил он и извлёк из каждого кармана по бутылке коньяка. — Джерен-ханум, умоляю, дай скорее поесть. У меня уже и билет в кармане, и такси заказано. Лечу вечерним самолётом.

— Чего ты так торопишься? — стараясь быть гостеприимной, спросила Джерен. — Ведь не каждый день приезжаешь в Ашхабад. Может, останешься на пару деньков?

— Хорошо тебе рассуждать, Джерен-ханум. Спасибо, что на пару часов вырвался! Нельзя оставлять отару без чабана!

Высокомерный и самоуверенный тон Ханова показался Оразову отвратительным.

— О какой же это отаре ты говоришь, Каландар? — не вытерпел он.

— Ты что, сам не понимаешь? Если сверху некому командовать, дело не пойдёт.

— Значит, ты — чабан, а народ — отара овец? Так я тебя понял?

— Байры! — взмолился Ханов. — Я не умею разговаривать на голодный желудок. Поедим, и я отвечу на все твои вопросы.

Зная, что гость любит чувствовать себя за едой свободно, Джерен расстелила на топчане ковёр и бросила несколько подушек.

Ханов снял сапоги и уселся посреди топчана, подложив под колено подушку. Увидев полную чашу жаркого из джейрана с помидорами и картошкой, он потёр от удовольствия руки и засмеялся:

— Ох, и красиво ты всё устроила, Джерен-ханум.

— Хвали своего друга. Байры сам всё приготовил.

— Байры? Ай, молодец! Я ведь говорю, что с такими способностями ты давно должен был стать академиком!.. Иди и ты к нам, Джерен-ханум.

— Ешьте без меня. Я потом буду чай пить. Да к тому же я на тебя сердита, Каландар.

— За что? За то, что я приволок тебе мургабского джейрана?

— За то, что ты обидел хорошую женщину!

— Ты была у неё? Я ведь тебе сказал, что она не придёт, и не надо было ходить.