Сорок третий номер…

– Вы назвали эту работу опасной и трудной… – напомнил он и вопросительно уставился на Туманова. – Что именно в ней… рискованного?

– Она связана с риском для жизни, – ответил тот небрежным тоном, как если бы предупреждал старшеклассников о вреде курения.

– Прямо скажем, работа не для сопляков! – не выдержал прокурор.

– Я слышал… – Олаф помялся, – будто на Хойту уже была экспедиция.

Туманов ответил не сразу. Он стряхнул с рукава невидимую пыль, одернул манжеты модной рубашки с широким отложным воротником и, поколебавшись, неохотно кивнул:

– Была. В шестьдесят восьмом году. Она… не увенчалась успехом.

– На острове ничего не нашли? – допытывался Олаф. – Участники вернулись ни с чем?

В глазах кагэбэшника мелькнул злой огонек. В его планы не входило рассказывать подробности трагедии пятилетней давности. Он лихорадочно обдумывал, как поступить. Перед ним сидел хоть и морально неустойчивый, но все же коммунист, начальник центрального следственного изолятора, руководитель специальной группы, в которой болтать не принято. «Пусть знает все, – решил наконец Туманов. – Если на то пошло, не в Сочи его посылаю…»

– Участники прошлой экспедиции, – медленно произнес он, – не вернулись с задания. Они погибли. Мы предполагаем, что группа стала жертвой хитроумной западни, капканов, расставленных гитлеровцами на подходах к скале. Вероятнее всего, наши люди подорвались на минах-ловушках.

– Это все, что известно? – быстро спросил Олаф.

– А тебе мало, что ли? – крикнул прокурор. – Еще что-то хочешь услышать? Баб там нету! Одни только камни и скалы. И все заминировано.

– Если немцы так позаботились о сохранности своего барахла, – задумчиво произнес Петри, – значит, оно, действительно, представляет большую ценность.

– Может быть, – кивнул Туманов. – Это и надлежит выяснить. – Он наклонился и достал из-под стола небольшую черную кожаную папку. – Вы готовы обсудить детали предстоящего дела?

– У меня еще один вопрос. – Олаф нахмурил лоб. – Почему – «команда А»? Мы ведь не спецы по таким делам. Существует армия, милиция, саперы, наконец…

Лицо кагэбэшника приобрело насмешливое выражение. Он наклонился через стол к Петри и негромко произнес:

– А вы не догадываетесь?

Олаф на секунду замер, в его глазах мелькнуло недоумение, которое сменилось неподдельным ужасом:

– Вы это серьезно?! Разве так… делают? Не на войне, все-таки…

– Ошибаешься! – подал голос прокурор. – Именно – на войне! Наша партия, наш народ ведет ежедневную, ежечасную войну с расхлябанностью и предательством, с трусливыми интеллигентишками и слюнтяями!

– Вы готовы обсудить детали предстоящего дела? – повторил Туманов, расстегивая папку.

– Готов, – вздохнул начальник СИЗО.

Разве у него был выбор?

Уже совсем рассвело, когда в прокуренном кабинете городского прокурора закончилось совещание. Бледное, холодное солнце струилось сквозь щели в тяжелых шторах и тонуло в сигаретном дыму. Комната теперь выглядела иначе. При свете дня заговорщики за столом словно потеряли яркость, поменяли очертания, ушли в расфокус. Надвигающийся день размывал их лица, теснил и делал прозаичными их зловещие планы. Собеседники Олафа уже не смотрелись важными и таинственными. Это были просто уставшие люди, одуревшие от бессонной ночи, сигаретного дыма и кучи навалившихся проблем.

Петри тяжело поднялся из-за стола.

– Я все понял. Могу идти?

– Ступайте, – кивнул Туманов. – И помните: на вас лежит огромная ответственность. Вы – руководитель группы.

– Я назначил ему в помощь заместителя, – прокурор метнул победный взгляд на Олафа.

Тот остановился и с тревогой уставился на своего мучителя.

– У меня есть заместитель? Кто же он? Как его фамилия?

– Недельский…

Глава шестая

Этот запах! Он был сильнее всех других запахов, висевших в комнате. Он растворил и кислый табачный дух, и яркий аромат неведомого парфюма, которым пользовалась Анна, и терпкие, вызывающие приступ дурноты пары алкоголя. Так пахнет лезвие топора, забытого на плашке в мерзлом сарае, так когда-то очень давно пахла холодная дверная ручка чулана, в котором бабушка запирала непослушного внука. Это запах железа. А еще это – запах страха.

Казалось, от него некуда деться. От него тошнило сильнее, чем от водки. Он пропитал собой комнату, осел на руках, на мокрой плюшевой подушке, на ледяном кольце чьих-то недвижимых и совсем неуютных объятий. Словно холодный, сытый питон обвил шею и замер, передумав душить свою жертву.

Невыносимый, яркий свет ударил в глаза. Бесцеремонно, грубо он выдернул из покойной темноты мозг, всадил в него тупую и острую иглу. Хотелось укрыться, спрятаться, не дать себя обнаружить и потревожить. Если бы не жуткий запах железа и не стальные объятия неподвижного питона – в сонном полумраке прокуренной комнаты было так безмятежно!

– Оставаться на месте и не делать резких движений!

Больные, уставшие от сонного дурмана, глаза долго привыкали к свету. Они едва различали людей, застывших, как глыбы, как мрачные изваяния, прямо над диваном. Странные, черные люди. И все как один – незнакомые. А через мгновение обрели очертания предметы и вещи. Стала неуютной и мерзкой почерневшая от сырости плюшевая подушка под головой, расцвел отвратительными узорами скомканный плед, путавший руки, а перед самым лицом в смертельном, ледяном ужасе застыли глаза Анны, почему-то утратившие свой обычный зеленый цвет. Она смотрела, не мигая, куда-то, мимо страшных людей, а ее полные руки – тяжелые и холодные – оказались тем самым уснувшим питоном. Ее объятия окостенели, из них было непросто выбраться, и само полуобнаженное тело Анны в лоскутах разорванной одежды было грузным и неподатливым. Оно неловко скатилось на спину, и в нестерпимо ярком свете чешской люстры студенисто задрожал вспоротый, как пашенная борозда, живот мертвой женщины.

Этот запах! Он был зарыт в пледе, в подушке, он пропитал насквозь диван, он висел душным, приторным облаком прямо над головой, путаясь в тяжелых шторах, сползал по стенам и грузно оседал в черную лужу на паркете. Это запах крови. Запах чужой смерти и дыхание – своей собственной…

– Встать!.. – Черные люди, нетерпеливо топчущиеся возле дивана, пришли поставить точку. Последнюю точку на мнимом уюте и спокойствии больного забытья, на тлеющей надежде обрести семью и родить дочь, на скучной и никудышной работе, на глупой, ставшей никому не нужной и не важной жизни…

– Встать!..

Андрей Голота с трудом разлепил веки и тяжело сел на шконке. Окошко в стальной двери было распахнуто, и надзиратель громко стучал ключом по откинутой полке раздачи.

– Встать!.. Прием пищи!..

Голота доплелся до двери, получил алюминиевую миску с похлебкой, два куска ржаного хлеба и, пошатываясь, побрел обратно в дальний угол камеры, где, едва различимый в полумраке дежурного освещения, торчал из стены стол, привинченный двумя ножками к полу.

Один и тот же сон мучает Голоту последние десять месяцев. Он лежит на залитом кровью диване в тяжелом и невыносимом похмелье, плохо соображая, щурит глаза, болящие от яркого света, и пытается рассмотреть стоящих над ним людей. В голову словно кто-то всадил тупую, раскаленную иглу. От запаха кислого железа дурнота подкатывает к горлу. Он силится привстать на своем кровавом, смятом ложе и перед самым лицом видит два мертвых, невидящих глаза. Анна лежит рядом с ним на диване, обвив ледяной, застывшей рукой его шею. Он силится освободиться из ее жутких объятий, еще не понимая, что происходит, мотает головой, пробует упереться плечом в прокисшую от крови подушку. Наконец он садится на диване, ошеломленно уставившись на лежащую рядом с ним женщину. Анна мертва, но воспаленный мозг Голоты еще не может до конца осознать весь ужас и всю невероятность случившегося. Он сидит на диване, покачиваясь от еще не выветрившегося из головы алкоголя, и силится сосредоточиться на чем-то очень важном. На чем-то главном. И это ускользающее от него открытие – по-настоящему страшно и нелепо. Люди, стоящие рядом, держат его за руки и высвобождают из его одеревеневших пальцев огромный кухонный нож. Деревянная ручка в засохшей крови прилипает к ладони, словно не желая расставаться с хозяином.

– Вставай, мразь!.. – Голоту стаскивают с дивана. Он падает коленями и локтями в холодную черную скользкую лужу на полу. Он даже не чувствует боли, когда ему заламывают за спину руки, а запястья обжигает мертвая хватка стальных браслетов. Но в этот самый миг, в эту самую секунду, отбитую щелчком наручников, Голота вдруг явственно понимает, что пришел конец…

Так бывало и раньше, в далеком, почти забытом детстве. Андрею снились кошмары. Какие-то люди пытались его схватить, обвинить в чем-то страшном и непоправимом. Он кричал, закрывал лицо влажными от страха ладонями и… просыпался. Это ощущение, когда кошмар, только что казавшийся реальным и безысходным, вдруг рассыпался на глазах, оборачивался спокойствием тихой и уютной комнаты, оставляя после себя лишь жуткие воспоминания и насмешку над собственной глупой фантазией, – было сейчас таким желанным, таким необходимым!