Сороковой день

VI

Коромыслом гнутая бабка Марья и рябая сорокалетняя вдова Коломыйчиха вмиг разнесли по Берёзовке весть о том, что к Закатовым жених припожаловал, да не один, а с дружком.

– Ресницы длинные, чёрные. В общем, красавец, – шептала соседкам Коломыйчиха.

– У женишка ихнего грудь, як мельничный жёрнов, а дружок – той тщедушный, на осу в пинжаке похож, – перешушукивала тем же соседкам бабка Марья.

– Поженятся небось теперь?

– Пойми их: год не писал ей зэк, не приезжал, а приехал – та сразу и приняла, – рассуждала одна.

– Як пить дать, подженются, – уверяла соседок другая.

Все три дня, что Кольчугин с приятелем гостил у Закатовых, Оля находилась в каком-то напряжении: она никак не могла решить, как держать себя с ним…

– Здравствуй, Оленька! Я приехал на тебя посмотреть, поговорить, – были его самые первые слова.

О делах рассказывал туманно. Будто бы работал в первопрестольной, снимал там с другом квартиру, но хозяин вдруг выставил за дверь. Денег шиш, нужно позвонить в контору, чтобы выслали. Однако звонить не спешил. С отцом её и Лёшкой ходил на рыбалку. А по вечерам усаживался на диван, поближе к ней, но разговор выходил отвлеченный: совсем не о том, что хотела и так боялась услышать она.

На третий день мужики по обыкновению пошли рыбачить, но вскоре дверной колокольчик проклинькал – вернулся Кольчугин. Он нашёл Олю плачущей: та глотала слезы, но они выступали на глазах, поблескивали на ресницах и медленно скатывались по щекам.

Девушка сидела в инвалидной коляске прямо, с застывшим бледным лицом, глядя в одну точку и не ожидая, что её кто-то увидит.

Дмитрий опустился перед нею на колени.

– Я виноват, я мучаю тебя.

– Встань, Дима, я прошу.

Он не поднялся.

– Душа моя ошибочная, ну почему я раньше не приехал…

– Не жалей, ты начал новую жизнь.

– Начал…Только выходит дрянцо!

– Не надо так, милый.

Кольчугин, стыдивший себя после за минутную слабость, сказал:

– Оленька, ты – лучшее, что в моей жизни было.

– Димка…

– Да, самое лучшее в моей беспутной жизни.

– Зачем ты это говоришь?

Он заглянул в её ясные кроткие глаза.

– Оля, вечером я уезжаю с Лёшкой.

– Как уезжаешь?.. Вернёшься ли?

– Вернусь, только очень жди.

– Буду, я буду ждать… – крупные слезинки бежали всё быстрее, скатываясь по щекам.

Вечером гости засобирались в Волгоград. Забрали вещи, ушли, а наутро Берёзовка заговорила о краже. Ночью были вскрыты почта и сельсовет.

Из райцентра приехал следователь Иванников. Он опросил соседей, а потом зашел к Закатовым.

– Ольга Андреевна, он какой, этот ваш Кольчугин? – сразу начал следователь.

– Голос теплый-теплый, и глаза не лукавые…

– Ла-а-дно, отставить! Соседи говорят, вы познакомились, когда он был в заключении…

– И что?

– Как вы думаете, – взглянул на Олю следователь, – вы бы ответили ему тогда, если бы не были столь одиноки?

– Я не одинока… – опустила голову девушка. – Болтаю по телефону, вяжу, смотрю телевизор… Переписываюсь…

Иванников нервно теребил синюю фуражку.

– Поймите, Оля, бывших зэков… их не бывает…

– Не смейте мерить людей одной меркой! Кто вам только лицензию на это выдал?

– Ольга Андреевна… Оля…

Она не слушала его.

– Можно сделать мерзость, не будучи мерзавцем! И эта черта – самая грустная черта нашей теперешней жизни.

– Простите, Оля! Я не то хотел сначала сказать. Ведь я тоже не согласен, что у всех натуры стали ползучими и ожирели сердца…

* * *

Следователь Иванников уехал, так и не сообщив Ольге ни о задержании её друга, ни о том, что он сознался ещё по нескольким эпизодам. А вот Борща поймать не удалось, пропал бесследно.

В «Гамбринусе»

Безмятежные дни в Одессе рассеялись, как сон. Пространством Гуськова сделался «Гамбринус». Кроме этого кабачка, он больше никуда не ходил… Потянулись однородные августовские дни, заполнявшиеся вином и Акутагавой Рюноскэ. Алкоголь и новеллы японского Достоевского на пользу не шли. Андрей Николаевич, словно утративший память и потерявшийся в большом городе человек, был испуган. Страх убивал невоскресимо, и никто не мог избавить от душевных мучений… Жены больше не было…

«Не оттого ли я убил жену, что с самого начала имел намерение её убить, а землетрясение предоставило мне удобный случай?.. Не убил ли я её, опасаясь, что, и придавленная балкой, вдруг она всё же спасётся?» – слова эти попадались Гуськову всякий раз, когда он открывал книгу, и это уже походило на безумие. Казалось, что Акутагава Рюноскэ преследовал его… Мучения обещали быть долгими. Спасала лишь молитва, сложенная святым Ефремом Сириным [3] .

«Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми, – шептал Гуськов, – дух же целомудрия, смиреномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, царю, даруй ми зрети мои прегрешения и не осуждати брата моего, яко благославен еси во веки веков. Аминь».

3

…Спасала лишь молитва, сложенная святым Ефремом Сириным. – Молитва (IV век), которую далее цитирует Гуськов, была любимой молитвой А. С. Пушкина. Поэт полностью ввёл её в своё стихотворение «Отцы-пустынники и жёны непорочны».

Завсегдатаи «Гамбринуса» попривыкли к лысоватому, шепчущему молитву старику. Курчавые волосы плотно облегали его затылок, образовывая вокруг головы подобие тёмного нимба. Глаза нехорошо блестели от вина, но стоило ему протрезветь, и они становились цвета воды, которую хочется пить и которой нельзя напиться…

В кабачке на Дерибасовской старик был уже своим. Он восседал за бочкой-столом и угощался красненьким. Временами от этого занятия его отрывали туристы, увешанные фотоаппаратами и интересовавшиеся, как пройти к Дюку, Приморскому бульвару, оперному театру или Тёщиному мосту. Гуськов с помощью местных «тудой-сюдой» терпеливо пояснял, что все достопримечательности находятся рядом, в кучке, и между ними особо не побродишь. Иногда он просил у туристов фотоаппараты и со знанием дела осматривал их. Случалось, ему даже разрешали сделать снимок, и он радовался этому, как ребёнок… Свою фототехнику мастер распродал года два назад, чтобы дочь Анюта смогла съездить на чемпионат Европы. Он верил в неё, и она действительно взяла «золото» в спортивных танцах. Гуськов тогда горд был очень. Когда воспоминания оживали, он переставал себя изъязвлять. Но бесы не отпускали надолго: всё мерещилась придавленная балкой жена…

«В цветущих акациях город…» – слышался голос Утёсова. Музыка в «Гамбринусе» звучала негромко. Официанты в матросках принимали и разносили заказы. Людей в кабачке было уже много. Новый посетитель в надвинутой на глаза бейсболке прошёл мимо бара и остановился у стола Гуськова.

– У вас занято, папаша?

– Садитесь, свободно.

Появился рыжий официант.

– Щё закажете?

– У вас есть икра из синих и всего остального?

– Сколько вам влезет.