Соседи

— Но ведь все красят, — возразила Таша. — В известном возрасте приходится красить.

— А я не буду, — отрезала Эрна. Однако она никому, даже Таше, не призналась бы, что боится старости.

О, как же она страшилась своего будущего! Как не хотела стареть! По утрам, собираясь на работу, подходила к окну, брала ручное зеркало, долго, придирчиво разглядывала свое большое цветущее лицо с твердой косточкой зрачка, чуть желтеющую на висках и возле губ кожу; полуоткрыв крупный, четко очерченный рот, она улыбалась, блестели сплошные белые зубы. Зубы были, как она выражалась, единственное светлое пятно в темном царстве ее наружности, за зубы она была спокойна, они были безукоризненны, все остальное являлось, по правде говоря, спорным.

— Ты, моя милая, не на всякий вкус, — говорила Ирина Петровна. — Надо тебя очень и очень знать, чтобы ты понравилась.

— И на том спасибо, — отвечала Эрна, ни капельки не обидевшись на Ирину Петровну.

Когда ей исполнилось сорок восемь лет, на нее внезапно обрушилась любовь, самая настоящая, самая что ни на есть непритворная.

Разумеется, ей случалось и раньше влюбляться, но это все было так, несерьезно и неглубоко.

Впрочем, она была не одинока, многие врачи и сестры в больнице, молодые и даже пожилые, переживали любовные страсти, ждали телефонных звонков.

Одна сестра, моложе Эрны и тоже не очень красивая, даже клялась покончить с собой, если он не женится.

Говорила о нем:

— Он — вся моя жизнь. Без него я все равно жить не буду.

Как-то Эрне довелось видеть его. Низкорослый, прыщеватый, нос картошкой. Есть кого любить, по ком с ума сходить...

К слову, он женился на той самой сестре. И жили они, словно кошка с собакой, не было дня, чтобы не дрались.

И Эрне вспомнились слова Кучеренко, сказанные уже и не вспомнить по какому поводу:

— Бог тогда наказывает человека, когда исполняет его желания...

«А у меня нет никаких желаний, — думала Эрна, не то радуясь этому, не то удивляясь. — Нет как нет».

Однажды в конце июля она записалась на поезд здоровья. И поехала вместе с другими врачами и сестрами их больницы за грибами под Можайск с ночевкой.

Ей понравился этот поход прежде всего потому, что все было в новинку — туманный рассвет, тихая росистая трава, по которой идешь ранним утром, молчаливые деревья вокруг и под ними желанные коричневые, розовые, серые шляпки грибов.

Она зашла далеко, в самую глубь леса, огляделась, никого поблизости, крикнула:

— Эй, кто здесь есть еще?

Молчание было ей ответом.

Она не испугалась, пошла дальше, где-то вдалеке раздавался шум проезжавших машин, она знала, там шоссе, и побрела в ту сторону. В корзине ее было штук десять сыроежек, один трухлявый белый и два подберезовика.

И тут вышел из-за деревьев он. Казалось, все время стоял тут же, только и ждал, когда она подойдет поближе.

Глянул в ее корзинку, спросил:

— Это все?

— Да, — ответила она.

— И наверное, ходите с самого утра?

— Конечно.

— Не густо, — сказал он; нагнувшись, поднял земли свою корзину, показал ей. — Что скажете?

Корзина была полна доверху, грибы — сплошь белые и еще подберезовики и подосиновики, сыроежки — ни единой.

— Вот это да! — воскликнула Эрна.

— То-то, — сказал он. Сорвал несколько широких, разлапистых листьев папоротника, прикрыл ими свои грибы. — Чтобы никто не завидовал.

— А вы боитесь зависти? — спросила она.

— Нет, не боюсь, напротив, жалею завистников.

— Почему вы их жалеете?

— А им тяжко живется, ведь всегда найдется тот, кому в чем-то повезло больше: грибов ли больше собрал, или потолок в квартире выше, или волосы гуще...

Тут она впервые заметила, что он лысый. У него была круглая, словно шар, красивой, законченной формы, совершенно лишенная волос голова.

На смуглом худощавом лице очки. Глаза добрые, внимательные, и весь он, довольно высокий, с узкими плечами и длинной шеей, производит впечатление очень здорового, уравновешенного, доброго человека. Уже не молод, хорошо за пятьдесят.

— Кажется, я заблудилась, — сказала она.

Он улыбнулся. От улыбки лицо его похорошело. Даже стало как будто бы немного моложе.

— Здесь трудно заблудиться...

— Так я же заблудилась!

— Вам это только кажется.

— Вы здесь живете? — спросила она.

— Отнюдь, приехал из Москвы, как и вы.

— Откуда вы знаете, что я из Москвы?

— Если бы я был Шерлок Холмс, а вы, к примеру, Ватсон, я бы вам объяснил, что прежде всего знаю, по выходным сюда приезжают грибники из Москвы, во-вторых, у вас за ремешком часов билет.

Она глянула на свою руку: в самом деле, за ремешком заткнут обратный билет до Москвы. Улыбнулась, сказала:

— Все ясно.

— Так говорил обычно этот классический тупица и бестолочь доктор Ватсон, когда Холмс объяснял ему все, что следует.

— Ну, не такая уж я бестолочь, — сказала Эрна, ничуть, впрочем, не обидевшись.

— Заранее скажу, совсем вы не бестолочь, — согласился он.

Подошел ближе.

— Давайте познакомимся, хотите?

— Давайте.

— Я — Илья Александрович. Фамилия у меня громкая.

— Какая же?

— Громов.

— Громов? Скорее громовая.

— Может быть, и так, — сказал он. — Меня, кстати, большей частью все зовут по фамилии. Так как-то получилось. Возможно, потому, что короче, пока произнесешь «Илья Александрович», наверняка полсигареты выкуришь, а «Громов» — коротко, лаконично, даже выразительно. Вы не находите?

— Пожалуй, — сказала Эрна.

— Так что называйте меня, пожалуйста, по фамилии. Идет?

— Идет.

— Кстати, — начал он снова, — а вас-то как кличут?

— Эрна Генриховна.

— Солидно, — сказал он.

— Обыкновенно, — сказала Эрна, она не любила, когда к ее имени-отчеству относились, как ей думалось, несколько предвзято.

— Пошли в ту сторону, — сказал он,

— К шоссе?

— Да.

Не торопясь, дошли до шоссе.

— Вот я и вывел вас на дорогу, — промолвил Громов.

— А где же в таком случае вокзал?

— Километров за пять отсюда, только зачем он вам?

— Просто на всякий случай. Мы же с вокзала поедем домой.