Соседи
Шрифт:
Девочкам исполнилось полтора года, когда хиляк сказал:
— По-моему, надо бы вот что предпринять... — так обычно он начинал все свои предложения. — Надо предпринять вот что — перестроить все в доме, переселить Валерика и бабушку в одну комнату, в его светелку, а за счет бабушкиной спальни значительно расширить детскую.
Бабушка не стала с ним спорить:
— Мне все равно недолго осталось...
Но Валерик возмутился:
— У меня светелка чуть больше скворечника, и тебе, бабушка, трудно будет взбираться по лестнице наверх...
— Ладно, осилю как-нибудь, — сказала
Две кровати не помещались в светелке, Валерик уступил бабушке свой диванчик, сам стелил себе на полу, бабушка не жаловалась, а, напротив, уговаривала Валерика:
— У людей еще хуже бывает, ничего, мы же с тобой свои, вдвоем нам не тесно...
Если бы не бабушка, Валерик перестал бы ходить в школу, порой до того неохота стало сидеть за партой, раскрывать учебники, писать классные сочинения, решать задачи. «К чему? — думал Валерик. — Кому я нужен? Кому какое до меня дело?»
Плевать ему на хиляка, на то, что хиляк не любит его, он и сам терпеть не может хиляка, но мама, мама...
Кажется, еще совсем недавно они вместе ходили по грибы, и она, румяная, повязав темно-золотистые свои волосы косынкой, смеющаяся, обняла его, прижалась горячей щекой к его щеке:
— Сыночек, — сказала. — Ты у меня один-разъединый остался, мы с тобой никогда не расстанемся.
От мамы пахло свежими грибами, пудрой, немного одеколоном, он потерся носом о ее нос, сказал насмешливо:
— Ладно, никогда так никогда.
Не хотелось признаться, что тронули его мамины слова и вся она, выглядевшая очень молодой, чуть ли не намного старше его самого...
Слова рвались с его губ, самые нежные, самые добрые, хотелось сказать: «Да, мы с тобой никогда не расстанемся, мы всегда будем вместе, ты да я, конечно же, как же иначе?»
Они ходили с мамой в кино, и Валерик гордился, когда видел, что на его красивую, молодую маму смотрят прохожие.
Иногда они возвращались из кинотеатра домой, мама вместе с Валериком обсуждала фильм и подчас казалась совершенной ровесницей его, словно бы училась в одном с ним классе.
И вот прошло не так уж много времени, а мама вдруг переменилась. Не обращает на него внимания, не интересуется, как он учится, как проводит время.
Бабушка уговаривала его:
— Пусть. Не огорчайся, в жизни и не такое бывает.
— Я знаю, — говорил Валерик. — Ясное дело, в жизни и не такое бывает.
— Ничего-то ты не знаешь, — вздыхала бабушка.
На лето Валерик отправился в пионерский лагерь. За эти месяцы получил два письма от бабушки и одно от мамы. «Все хорошо, — писала бабушка. — За меня не беспокойся». А мама писала, что сестренки уже ходят вовсю, за ними все время нужен глаз, и она не успевает уследить, и потому пусть он не обижается, что она ему пишет нечасто.
Почерк у мамы был неожиданно детский — неровный, с круглыми буквами. Валерику не приходилось раньше получать от мамы писем, и он по нескольку раз перечитывал немногие строчки.
Вдруг осознал, что любит маму. Любил и будет любить, несмотря ни на что. И в самом деле, плевать ему на хиляка, ни один хиляк в мире не сможет встать между ними и поссорить их друг с другом...
Вечером, когда в
комнате все спали, он спросил Славку Большукова, лежавшего на соседней кровати:— Ты свою мать любишь?
— А как же, — сказал Славка.
— Я тоже свою люблю, — сказал Валерик.
— Зато она тебя не очень-то, — вымолвил Славка.
— Неправда! — воскликнул Валерик, но Славка настойчиво повторил:
— Не очень-то она тебя, нет, не очень...
Славкино лицо смутно белело на подушке.
— Твоя мать бесхарактерна, как мать Давида Копперфильда, — продолжал он, щеголяя своей начитанностью, — а хиляк, — с легкой руки Валерика Славка тоже звал его отчима хиляком, — а хиляк нечто среднее между Урией Гиппом, Мордстоном и Смердяковым.
Валерик хотел спросить, кто такой Мордстон, но злость до такой степени захлестнула его, что он уже не помнил себя и со всего размаху ударил Славку по голове.
Потом спрыгнул с кровати, убежал. Битый час ходил вокруг по опушке ближнего леса и все думал о Славке, который, должно быть, сильно недолюбливал его мать, о хиляке и Мордстоне, на которого он похож. К слову, кто же он такой, этот самый Мордстон?
Само собой, утром Славка и Валерик помирились. Славка был незлобив, быстро вспыхивал, но так же быстро отходил, забывал обиду, которую ему нанесли. Впрочем, Валерик также не отличался злопамятностью, в сущности, он был добрый мальчик, и не его вина, что жизнь сложилась у него совсем не так, как бы ему хотелось.
Однако где-то в душе остались жить Славкины слова.
Особенно ясно и отчетливо вспоминались они в дни родительских посещений, когда ко всем ребятам приезжали отцы и матери. К Валерику не приезжал никто.
А к Славке с раннего утра являлась мать, добродушная тетя Поля. Валерика она считала почти родственником, вся его жизнь перед глазами. Тетя Поля привозила конфеты, пироги, ягоды и делила все гостинцы на две равные части — Славке и Валерику.
Она расспрашивала его и Славку, каково им живется в лагере, ее все интересовало, даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, может быть, потому, что у себя на трикотажной фабрике она была бессменным членом фабкома.
Славка говорил:
— Тут дело не в фабрике, это у нее такой дотошный характер...
Валерик радовался, когда тетя Поля приезжала навестить их со Славкой, и в то же время его не оставляло чувство горечи: вот тетя Поля нашла время, приехала навестить Славку, а мама не может приехать. Или, может быть, не хочет?..
Славка пробыл в пионерском лагере одну смену и уехал: у родителей был отпуск, и они все трое отправились на Украину к родственникам, а Валерик остался на второй срок.
Без Славки, верного друга, жизнь в лагере потеряла для него всю свою прелесть. Не радовали ни солнечная, теплая погода — стоял погожий, безоблачный август, — ни лес, ни игры. Хотелось поскорее домой, увидеть маму, бабушку, сестренок.
Он вернулся домой рано утром, и первым, кого увидел, был Славка, стоявший возле дома.
— Ты уже здесь? — спросил Валерик. — Когда приехал?
— Вчера, — ответил Славка.
— Что ты здесь делаешь?
— Тебя дожидаюсь.
— Меня? — удивился Валерик. — А что случилось?