Сошел с ума
Шрифт:
Поручик Сухинов, буйный, с обостренным чувством чести, абсолютно непрактичный, никак не умещался в наше паскудное время, где прожженный мерзавец выползал на экран телевизора и с сытой ухмылкой объявлял себя спасителем отечества, где стариков корили немощью, а благородный человек выглядел придурком. Думаю, попади поручик к нам, недолго бы продержался на плаву. В высшую справедливость нынче верит лишь тот, у кого мозги набекрень, и кому все равно — жить или помирать, а Сухинов, конечно, помчался бы ее искать куда-нибудь в ближайшую префектуру, где нарвался бы на дубинку жеребца омоновца, да и скользкий чиновник-демократ добавил бы горяченьких за то, что явился с пустым карманом. Хорошо, коли попал бы под суд за дремучую совковость, таким на роду написано гнить
Полина оценила текст своеобычно.
— Ты хороший писатель, Мишенька, — объявила с сочувственной улыбкой. — Но зачем писать о тех, кого не знаешь. Напиши лучше обо мне. Про таких людей расскажу — все твои поручики покажутся сизыми голубями.
— Не сомневаюсь, — буркнул я. Я был не в тех годах, когда чей-то скороспелый суд задевает самолюбие, но все же, вероятно, надеялся, что между нами протянется ниточка духовного взаимопонимания, но и тут ошибся. Увы, пора признать, мое худосочное сочинительство если когда-то кого-то и приводило в поэтический восторг, то только меня самого.
…День прошел в домашних хлопотах и затяжных чаепитиях. Из дому почти не выходили, то есть я иногда высовывал нос под моросящий дождик, а Полина — ни разу. Большей частью лежала на кровати и о чем-то сосредоточенно думала. Для нее во всем происходящем был какой-то неведомый мне смысл, а для меня? Если не считать того, что вчерашняя, довольно устоявшаяся, жизнь в одночасье рухнула, то абсолютно никакого. Все, что случилось в эти дни, напоминало театр абсурда, и утешало лишь то, что у дурной пьесы, затеянной каким-то могущественным шутником, намечался вполне логичный финал: башку мне, разумеется, открутят, хотя не совсем понятно, каким способом, в каком месте и в котором часу. Самое удивительное, что меня это почти не волновало. В затерянном в подмосковных просторах дачном домике я чувствовал себя сильным, молодым и счастливым, каким не был и на заре туманной юности. Вот загадка, у которой нет объяснения.
К вечеру, в сумерках прибыл гость — Кузя из Москвы. Я не услышал подъезжающей машины, гулко громыхнуло во входную дверь, и в ту же секунду Полина очутилась в сенцах, с прижатым к бедру пистолетом.
— Отвори,— кивнула, казалось, не разжимая губ. Сомнамбулически двигаясь, я отомкнул засов и толкнул дверь, но Кузя, видимо, отлично зная повадки хозяйки, не полез под пулю. Истошно завопил снаружи:
— Это я, Полина Игнатьевна! Я — Кузя!
Полина вышла на крыльцо и укорила пришельца:
— Что же ты подкрадываешься, как тать? Далеко ли до беды?
Кузя радостно улыбался:
— Машину оставил в поселке, как вы велели!
— Ну входи, раз так.
Кузя привез визы, паспорта и билеты на завтрашний рейс «Москва-Париж». Полина уединилась с гостем, а я, без интереса проглядывая на кухне документы, наткнулся на приятный сюрприз: по ним выходило, что не далее как месяц назад я сочетался законным браком с женщиной по имени Полина Игнатьевна Савицкая. Ну вот и славно, подумал я.
Кузя пробыл недолго. Поужинать отказался, но чайку попил. Взгляды, которые он бросал на Полину, были красноречивее слов. Он действительно был ее рабом. Я попытался его разговорить, но это было то же самое, что приласкать сторожевого пса, который млеет у ног обожаемого хозяина. Скажи ему Полина «Фас!» — и он без промедления кинется и перегрызет глотку. Такое я наблюдал впервые. Но внешне чаепитие складывалось благопристойно. Я попросил Кузю заехать на квартиру и забрать кое-что из необходимых вещей, объяснив, где что лежит. В ответ — косой быстрый взгляд и, ей-Богу, глухое утробное рычание. Полина милостиво распорядилась:
— Сделай, Кузя, сделай. Тебя не убудет.
— Как прикажете!
— На аэродром вы нас повезете?
Этот невинный вопрос поднял его на задние
лапы, и я понял, что он готов броситься на меня без команды. Полина протянула руку и ласково почесала Кузю за ухом.— Ну что ты злишься, дурачок! Михаил Ильич имеет право спрашивать. Запомни, пожалуйста.
Утробное рычание стихло, но когда через несколько минут Кузя отбыл, у меня с души отлегло.
— Много у тебя психов в услужении? — раздраженно спросил я. Полина холодно ответила:
— Все преданные люди немного сумасшедшие. Ты меня удивляешь, Миша. Видишь, он ревнует, и нарочно злишь. Неинтеллигентно.
— У него есть основания ревновать?
— А у тебя?
— Разумеется. Мы же с тобой муж и жена.
Даже бровью не повела.
— Ты против?
— Обычно такие решения как-то согласовывают. Впрочем, понимаю, что все это туфта.
— Не совсем… Извини, что не предупредила, но так нам будет удобнее путешествовать.
Колесо крутилось, абсурд длился, деваться было некуда. Вечером я написал подробное письмо своему другу Кеше Стародубцеву, где без утайки изложил все, что со мной произошло, и в конце просил, если не будет от меня известий в течение десяти дней, передать все сведения по надлежащим адресам. Полина уже приготовилась ко сну, с любопытством наблюдала за мной из постели, опираясь на подушки:
— Про поручика роман пишешь? Про Сухинова, да?
— Завещание, — важно я отозвался. — Другу отправлю из аэропорта. Коли сгину, пусть помянут добром.
Полина одобрительно закивала. Поставив точку, я повернулся к ней:
— Ну что, будем спать?
— Да, Миша, ложись, поздно уже. Завтра трудный день. Но…
— Что — но?
— Хорошо, что друга вспомнил. Но это все же след. Не надо бы оставлять.
Я смотрел на нее с изумлением. Она не шутила. Плюнув, порвал письмо на мелкие клочки и сжег в пепельнице при помощи зажигалки.
— Довольна?
— Не сердись, милый, скоро все это кончится. Завтра будем ужинать на Елисейских полях.
…Утром за нами приехал на черной иномарке («мицубиси»?) молодой бычара по имени Саша: я его помнил, он отвозил нас домой в первую ночь. Приветливый, улыбчивый, с крутой боксерской шеей и челкой надо лбом. Привез два чемодана — один мой, другой Полинин. Мы переоделись в дорогу. Я напялил на себя просторные серые брюки и любимый темно-вишневый пуловер, связанный еще Ириной. Поверх накинул все ту же китайскую черную куртку. Утро было прохладное. Полина нарядилась без всяких выкрутасов: темный шерстяной костюм английского покроя, темный длинный плащ, пышные волосы туго стянула голубой косынкой. На лице — никакой косметики, только пухлые губы чуть подкрашены бледной помадой. Деловая женщина перед дальней дорогой. Куда, интересно, сунула пистолет?
— Полина, как ты посоветуешь, рукопись взять с собой?
— Про поручика? Обязательно. Мы ее на Западе издадим.
— Она неоконченная.
— Это неважно. Допишешь в самолете.
Вот такой разговор с олухом литератором.
Абсурд продолжался, но весенний день, омытый вчерашним дождем, был взаправдашний. Москву обогнули по окружной, через полтора часа приехали в «Шереметьево-2». Последний раз я был здесь лет восемь назад, кого-то встречал, и поразился, как тут изменилась атмосфера. Именно атмосфера — центральное здание и все вспомогательные службы остались на месте. Но лишь выйдя из машины, мы очутились словно на восточном базаре. Гомон и ор стояли такие, что сразу захотелось куда-нибудь укрыться. Среди публики преобладали клубные малиновые пиджаки и добродушные кавказские лица. Казалось, вся бандитская нечисть новой Москвы собралась сюда, чтобы кого-то встретить или проводить. Редкие иностранцы выгодно отличались от остальных своим сиротливым неприкаянным видом и тем, как испуганно ютились по углам, прижимая к груди, словно детей, небогатую кладь. На них было горько смотреть. Хотелось подойти к кому-нибудь и дружески спросить: ну скажи, брат, какая же неодолимая нужда пригнала тебя в демократическую Россию? По выражению тихого ужаса в их глазах было понятно, что ответа на этот вопрос они сами не знают.