Сошествие во Ад

Из всех людей один лишь он увидел видение такое… [18]

Конечно, это относилось к Зороастру. Но, наблюдая за происходящим на сцене, она вдруг подумала, что слова относятся и к Стенхоупу. Из всех людей один лишь он – насколько она понимала – увидел видение такое, и она снова задумалась, – а не поддерживал ли ее Шелли этими строчками вместо того, чтобы пугать. Предположим – предположим, что в этом последнем действии Питер Стенхоуп увидел и вообразил нечто даже более жуткое, чем видение самого себя, предположим, ему открылась природа мира, в котором могут быть такие видения, и прелестное плетение его стихов – отражение этого мира.

[18] Шелли П. Б. Освобожденный Прометей (пер. К. Бальмонта). Ввиду важности текста Шелли для смысловой канвы романа приводим фрагмент стихов, содержащих эти строки:

Мой мудрый сын, кудесник Зороастр,

В саду блуждая, встретил образ свой.

Из всех людей один лишь он увидел

Видение такое. Знай, что есть

Два мира: жизни мир и бледной смерти.

Один из них ты видишь, созерцаешь.

Другой сокрыт в глубинах преисподних,

В туманном обиталище теней

Всех форм, что дышат, чувствуют и мыслят.

Покуда смерть их вместе не сведет

Навек туда, откуда нет возврата.

Там сны людей, их светлые мечтанья,

И все, чему упорно сердце верит,

Чего надежда ждет, любовь желает;

Толпы видений, образов ужасных.

Возвышенных, и странных, и таящих

Гармонию спокойной красоты;

В тех областях и ты висишь, как призрак,

Страданьем искаженный, между гор,

Где бурные гнездятся ураганы;

Все боги там, все царственные силы

Миров неизреченных, сонмы духов,

Теней огромных, властью облеченных,

Герои, люди, звери…

Она посмотрела на крепкого и бодрого молодого человека, играющего Медведя, и задумалась, оказался бы настоящий медведь, если бы ей достало смелости встретиться с ним, так же дружелюбен. А что было бы, не узнай Сын Дровосека язык листьев, пока они горели в огне! В этих стихах у Стенхоупа не было и тени сомнения: они передавали самый настоящий запах и треск пламени и еще уверенность в том, что иная настойчивая песня пробивалась сквозь огонь. Наверное, так плачут фениксы, когда сгорают.

Кто-то уселся на соседний стул. Паулина оглянулась: это был Стенхоуп. Миссис Парри и Адела завершили свою дискуссию. Кажется, Адела согласилась поработать над своими словесными нагромождениями – придать им более благородную форму и только потом вываливать их на стройплощадку. Миссис Парри, наверное, надеялась, что на последующих репетициях из них удастся, если повезет, что-нибудь построить. Репетиция продолжалась.

Стенхоуп сказал:

– Разумеется, вы были совершенно правы.

Она осторожно повернулась к нему.

– Значит, вы так себе это и представляли? – спросила она.

– Ну, может, и не совсем так, но – более или менее, – уклончиво ответил он. – Конечно, когда пишешь, не думаешь, что каждой строфе придется сделать столько-то шагов вправо и при этом изображать задумчивость на каждом шаге. Но даже если бы я вмешался, это бы еще больше всех запутало. Лучше оставить все как есть.

– Но вы не против, если я буду говорить немножко быстрее других? – спросила она.

– С удовольствием послушаю, – ответил он. – Но нам все равно придется думать о труппе. Для них это не настоящая пьеса, а просто развлечение. Давайте и мы попробуем получить удовольствие.

– А как же поэзия? – спросила Паулина.

Он с улыбкой посмотрел на нее.

– Миссис Парри все равно все сделает по-своему. Так есть ли смысл спорить, раздражаться? Право, не стоит.

– А… Вы не могли бы как-нибудь прочитать это мне еще разок? – внезапно решившись, попросила она.

– Ну конечно, прочту. Почему нет? Если захотите. А теперь скажите-ка лучше, что вас беспокоит?

Застигнутая врасплох, Паулина уставилась на него и замешкалась с ответом.

– Ну-у… – начала она. Стенхоуп смотрел на сцену.

– Мисс Хант намерена превратить мою пьесу в прочную геометрическую конструкцию из эмоций, – констатировал он. – И все же, почему вы все время озираетесь?

– Разве? – спросила она с сомнением.

Он серьезно посмотрел на нее, но она успела отвести взгляд. Он сказал:

– Право, нет никакого повода для беспокойства. Наблюдательность – это одно, а страх – уже совсем другое. Если вы боитесь, значит, впускаете это другое в свою жизнь. Но чем бы оно ни было, ваша жизнь важнее.

– Вы говорите так, будто жизнь так уж хороша, – сказала она.

– Хороша она или плоха – этого не узнаешь, пересчитывая несчастья по пальцам. Эта проблема совсем другого сорта. Не будем ходить вокруг да около. Вы скажете мне, что вас беспокоит?

– Я… Нет, это звучит слишком глупо, – попыталась увильнуть от ответа Паулина.

Стенхоуп замолчал, и в тишине до них донесся голос миссис Парри, втолковывающей свое видение роли Герцога Хью Прескотту. Размеренные слоги по отдельности, как шары, падали к их ногам, и Стенхоуп слабо махнул рукой.

– Ну, – сказал он, – вряд ли ваше признание прозвучит глупее этого. Бог милостив. Если бы меня здесь не было, они бы устроили «Бурю». Скажем, «И жители его… всё, всё растает… рассеется бесследно… как туман». [19] Да, Бог определенно милостив. Так вы мне скажете?

– С некоторых пор, – неожиданно решилась Паулина, – я начала встречать на улице саму себя. – Она резко повернулась к нему. – Вот! Теперь вы знаете. И что скажете?

Он спокойно встретил ее горящий взгляд.

[19] Шекспир У. Буря. IV, 1 (пер. О. Сороки).

– Вы имеете в виду именно то, что сказали?

Паулина кивнула.

– Ну, это не новость. Гёте однажды встретил самого себя – по дороге на Веймар, кажется. Но у него это не перешло в привычку. Как давно это началось?

– Да всю жизнь! – ответила она. – С перерывами… долгими перерывами, насколько я помню. Иногда месяцы и годы ничего не происходило, только сейчас стало случаться все чаще. Бред какой-то… этому никто не верит, но это так.

– Это ваше точное подобие? – спросил он.

– Это я, – кивнула она. – Оно появляется издалека и приближается ко мне, и мне страшно… страшно, что однажды оно подойдет совсем близко. До сих пор этого не случалось: оно либо сворачивало, либо исчезало. Но так не может продолжаться все время, когда-нибудь оно подойдет прямо ко мне – и тогда я сойду с ума или умру.

– Почему? – быстро спросил он.

И она тут же ответила:

– Потому что боюсь. Ужасно боюсь.

– Но я не совсем понимаю, – сказал он. – У вас есть друзья, вы не пытались поделиться своим страхом с кем-нибудь из них?

– Поделиться своим страхом? – Паулина словно застыла в кресле, вцепившись пальцами в плетеное сидение так, словно хотела придушить собственное бешено стучащее сердце. – Как я могу поделиться с кем-то своим страхом? Разве кто-то другой сможет увидеть его, встретиться с ним?

Свободно откинувшись назад, будто они говорили о каких-то обыденных вещах, Стенхоуп мягко заметил:

– Вы путаете две вещи. Задумайтесь чуть-чуть и вы поймете. Встретить его – это одно, и давайте оставим это до тех пор, пока вы не избавитесь от другого. Мы сейчас говорим о страхе. Неужели никто не смог освободить вас от него? Неужели вы никогда никого не просили об этом?

– Наверное, вы не поняли… – вздохнула Паулина. – Как это глупо с моей стороны… Давайте оставим эту тему. Посмотрите, сколько сил вкладывает миссис Парри в постановку…

– Море, – ответил он. – И Бог ее вознаградит. Но по заслугам. Скажите, понимаете ли вы, о чем я говорю? А если нет, может, вы разрешите мне сделать это для вас?

На лице Паулины застыло такое выражение, словно она исполняла неприятную обязанность, словно была что-то должна Стенхоупу и теперь намеревалась вернуть долг. Она вежливо переспросила: