Состояние аффекта

– Чего хотела? – нелюбезно поинтересовался потерпевший Трошин, окидывая меня недовольным взглядом.

Я перевела глаза с пенной кружки на загипсованную конечность и решительно произнесла:

– Добрый день, Василий Иванович. Я адвокат Агата Рудь, представляю интересы Валерия Воловика.

На мясистом лице оппонента отразилась такая лютая ненависть, что мне стало страшно, как бы его гнев не обернулся против меня.

– Девку, значит, прислал, – выдохнул Трошин, отхлебывая пиво.

– Может, попробуем договориться? – понимая всю бессмысленность своих слов, все же предложила я. – Мой клиент мог бы заплатить вам компенсацию за причиненный ущерб.

– Пусть подавится своими деньгами! В гробу я их видел вместе с твоим клиентом! Я справедливости хочу! – взревел потерпевший, взмахнув рукой так, что остатки пива выплеснулись ему за спину. – Думает, раз он на фашистском мотоцикле ездит, может других унижать? Нет уж, пусть в тюрьме посидит, жизнь узнает, дерьма понюхает, пусть о него там ноги вытрут! А деньги он мне и так заплатит! Я без ноги из-за него остался! У меня каждый рецепт подколот!

Громыхая костылем, Трошин двинулся в глубь гаража, должно быть, чтобы принести рецепты и предъявить их мне, доказав таким образом правоту своих слов, а на его месте у гаражных ворот показался благообразный господин в свежей рубашке. В этой компании он смотрелся как сенбернар в стае дворняг и вызывал вполне резонный вопрос «а что он здесь делает?».

– Насколько я понял, вы адвокат Воловика, – строго проговорил он, окинув меня холодным взглядом. – Что вы хотите от Василия?

Понимая, что этот собеседник куда адекватнее предыдущего, я с воодушевлением проговорила:

– Может, попробуем заключить мировую? Мой клиент извинится перед Василием Ивановичем и компенсирует затраты на лечение, а господин Трошин напишет заявление в прокуратуру, что не имеет претензий к Воловику.

– Не имеет претензий? – поднял кустистые брови седой старец. – Да что вам известно про телесные повреждения Трошина? У Василия политравма большой берцовой кости, перелом со смещением и деформацией межберцового сочленения, образовавшийся в результате жестоких побоев, нанесенных вашим клиентом. Василию проводится лечение интрамедуллярным методом, а это стоит огромных денег. Конечно, вы компенсируете каждую копейку, потраченную на лечение, но не в этом дело! Кроме денег, есть еще понятие чести и совести, а оно не продается и не покупается, ну да откуда вам об этом знать!

Отметив про себя профессиональный язык, которым излагает аспекты дела приятель потерпевшего, я откланялась и поспешила к машине. По дороге в Жуковский я анализировала сложившуюся ситуацию. Получается, что потерпевший Трошин на самом деле никакой не инвалид. Он бодро передвигается на костылях, ожидая, когда снимут гипс, а вовсе не лежит, беспомощный, в больнице на вытяжке с металлическими штифтами, как бывает при сложных переломах. Нет, вред здоровью ему, безусловно, причинен, но вовсе не тяжкий, а средней тяжести, а это уже статья сто двенадцатая, часть первая, карается годом лишения свободы. Хотя я не медик, мне трудно судить. А вот седой старец, с которым я имела счастье беседовать в гараже, похоже, по профессии как раз медик, если он так точно повторил труднопроизносимый диагноз своего приятеля. Очень интересно, тут есть над чем подумать! Я воспрянула духом: бесперспективное на первый взгляд дело Воловика на поверку оказалось полным загадок и тайн. Если бы не договоренность с Екатериной Андреевной встретиться в полдень в институте экспериментальной биофизики, я бы непременно переговорила со свидетелями, якобы опрошенными Борисом, и обязательно наведалась бы на заправку. Сдается мне, что Устинович-младший палец о палец не ударил, чтобы проверить показания потерпевшего. Но я непременно этим займусь, вот только доберусь до скелетов, которые прячут в шкафу мои старики!

* * *

Опоздав на десять минут, я припарковалась на стоянке рядом с институтом и тут же увидела Екатерину Андреевну, спешащую мне навстречу. Лицо ее выражало нетерпение и досаду. Поравнявшись с машиной, доверительница сердито заговорила:

– Ну что же ты задерживаешься, Агата! Нам каждая минута дорога! Пропуск удалось выбить всего лишь на час, поэтому быстренько запирай машину и побежали в отдел кадров. Там как раз все на местах, есть возможность переговорить с коллегами Ольги.

Следуя за торопливо пробирающейся по парковке Меллиной, я бормотала:

– Как это – пропуск на час? Почему так мало? Я же не успею осмотреть все, что нужно…

– Да мне вообще никто не хотел давать пропуск! – обиженно поджала губы клиентка. – Пришлось слезно умолять знакомую в бюро пропусков, она на свой страх и риск выписала тебе пропуск, но больше чем на час не отважилась.

– Как у вас тут строго! – удивилась я.

Екатерина Андреевна от возмущения даже остановилась как вкопанная и окинула меня гневным взглядом.

– Агата, ты понимаешь, куда мы идем? – тихим голосом спросила она. – Это одна из самых закрытых лабораторий нашей страны, и за то, что ты туда попадешь, меня могут не просто уволить с работы, а посадить за разглашение государственной тайны. Меня и добрую женщину, которая выписала пропуск. Пошевеливайся, умоляю!

Больше я ни о чем не спрашивала, а рысцой трусила за изящной спиной Екатерины Андреевны. Бабушкина подруга имела спортивную фигуру, которой позавидовала бы любая юная девушка, светлые волосы, забранные в пучок, и миловидное лицо с приветливой улыбкой, которая сейчас покинула ее лицо, сделав его сосредоточенным и суровым.

На проходной Меллина не только предъявила охраннику пропуск, но и приложила к детектору руку, после чего сканер, установленный на уровне лица человека среднего роста, отсканировал сетчатку ее глаза. И только тогда начальница экспериментальной лаборатории смогла попасть в здание института. То же самое проделали и со мной, вот только я так и не поняла, с чем приборам следовало сравнивать отпечатки пальцев и рисунок глазной сетчатки, ведь у них не было моих данных. Или все-таки были? Если отец говорил правду и я действительно была подопытным кроликом, то в стенах института, вне всякого сомнения, хранились мои физиологические параметры. Хотя, может, мои антропометрические показатели собирались просто-напросто приобщить к базе данных посетителей института, если, конечно, таковая имелась.

Миновав проходную, мы торопливо пробежали по вытертым плитам мраморного пола до центра коридора и едва успели запрыгнуть в просторную кабину лифта, где уже толпились с десяток человек. Дверцы за нами медленно закрылись, и перегруженная кабина, задрожав, медленно поползла вверх. Лифт останавливался на каждом этаже, выпуская по одному-два человека, и до последнего этажа мы с Екатериной Андреевной добрались вдвоем.

– Мне на секунду нужно заглянуть в лабораторию, подожди в коридоре, – распорядилась Меллина и скрылась за раздвижными дверями.

Потоптавшись на месте минут пять, я неторопливо двинулась по коридору, на ходу проверяя, все ли двери заперты. Оказавшись в институте экспериментальной биофизики, я не собиралась упускать блестящую возможность осмотреть секретный объект, на который при других обстоятельствах и попасть не мечтала. Третья по счету дверь оказалась открыта. Толкнув ее, я очутилась в залитом электрическим светом зале, заставленном различной аппаратурой. Стеклянная стена отгораживала помещение от белой комнаты с железной койкой и письменным столом, за которым сидела женщина в спортивном костюме и что-то быстро писала. Высокая стопка исписанных листов занимала левый край стола, справа лежала чистая бумага, куда постоянно тянулась рука женщины за новым листком. Меня она не заметила – должно быть, стекло было прозрачным только с этой стороны. Оторвавшись от созерцания пишущей, я огляделась вокруг, увидела у стены чей-то рабочий стол, заваленный папками, и поспешно направилась к нему, но меня остановил недовольный мужской голос.