Состояние аффекта

Не понимая, каким это образом «подопытный кролик», как называл себя отец, может быть участником проекта Фишмана, я указала на него пальцем и через силу выдавила, глядя в глаза Меллиной:

– Разве Лев Рудь не был испытуемым? Он что, был в вашей команде?

– Откуда ты знаешь про испытуемого? – с недоумением взглянула на меня женщина. Но тут же добавила: – А впрочем, какое мне дело? Убили Ольгу, какие уж тут секреты! Твой отец, Агата, был отличным биологом и после окончания университета работал в нашей лаборатории. Когда Фишман пришел к Владлену Генриховичу со своей идеей, Лева вызвался стать первым, на ком опробуют его метод. Владлен и Ида отговаривали сына, но Лева был непреклонен – он очень верил в Фишмана.

– А вам известно, что Лева им не родной? – пытливо прищурилась я.

– Какая разница: родной – не родной? – пожала плечами Меллина. – Они очень любят Леву. Любят до сих пор.

– Даже после того, что он сделал? – усмехнулась я.

– Неужели Ида рассказала? – недоверчиво покосилась на меня Меллина. – И что же ты знаешь?

– Знаю, что отец не вернулся с конференции, оставшись жить в Израиле. После этого деда сняли со всех постов и отправили в отставку, и Владлен Генрихович до сих пор считает, что отец мог бы это предположить, когда шел на такой шаг.

– Думаю, действительно мог.

– Значит, мой отец – негодяй и подонок! – повысила я голос.

– Я этого не говорила, – тонко улыбнулась Меллина.

– А может, папу подставили? Тот же Макс Фишман, который, насколько я знаю, тоже остался в Израиле? Может, это он не дал отцу вернуться в Союз?

– Все может быть. Макс на многое способен, – не стала спорить моя собеседница. – Фишман – умница и красавец, светлая голова. В него были влюблены все женщины института.

– Не о нем ли горевала и ваша подруга? Может, это Макса Фишмана Ольга встретила на автобусной остановке в день своей смерти?

– Все может быть, – снова пожала плечами Екатерина Андреевна. – Этого мы с тобой уже не узнаем.

– Жизнь покажет, – проговорила я с вызовом, поворачиваясь лицом к лифту. – Мое время истекло. Поеду, поговорю со следователем, который ведет ваше дело. Может, узнаю что-то новое.

– Было бы отлично, фамилия следователя Ткаченко, зануда из зануд, – пожаловалась доверительница. – Судя по всему, подозревает меня всерьез. Как выйдешь из прокуратуры, позвони, пожалуйста, мне на мобильный – я буду ждать. А лучше заезжай.

На проходной меня выпускали так же внимательно, как и впускали: сначала проверили пропуск, не забыв свериться со временем, затем отсканировали отпечатки пальцев и сетчатку глаза, и только после этого я оказалась на улице. В голове гудело, мысли роились, как пчелы. Получается, отец сказал мне правду – он действительно был подопытным кроликом Фишмана. И в то же время работал в лаборатории вместе с бабушкой и дедом, и это, согласитесь, довольно странная ситуация. Я сунула руку в сумку за ключами от машины и наткнулась на листок, который стащила со стола покойной Ворониной. Внимательно вглядевшись в отпечаток шариковой ручки, я с трудом разобрала: «Поселок Кратово. Пансионат ветеранов спецслужб. Проведать Ростика». Ниже отпечатались две энергичные черты, подчеркивающие написанное. Кратово находилось всего в нескольких километрах от Жуковского, и я решила по пути в Москву заехать по указанному в записке адресу и выяснить, какого это Ростика собиралась проведать покойная. А может, не только собиралась, но даже проведала? Может, рассказала этому самому Ростику, кого она встретила в день своей смерти на остановке автобуса?

* * *

Пансионат ветеранов спецслужб располагался в густом березняке и был обнесен невысоким забором. На вахте стояла бдительная старуха, терпеливо выспрашивавшая, кто идет и к кому. Я не знала, к кому точно я иду, поэтому не стала искушать судьбу и отправилась искать обходные пути. Я шла вдоль забора и любовалась, как красиво среди белых стволов и зеленых крон березок смотрится старинный особняк с колоннадой и портиком. И вдруг меня осенило: Ростик – это же Ростислав! И, между прочим, среди знакомых убитой Ворониной есть некий Ростислав. С одним таким Ростиславом – Головиным – моя доверительница много лет проработала в экспериментальной лаборатории. Решив, что попытка не пытка и через забор перелезть я всегда успею, я вернулась к бдительной старухе на воротах и, уверенно минуя преграду в виде допотопной стальной вертушки, бодро произнесла:

– Добрый день, я адвокат Рудь, к Ростиславу Саввичу Головину.

– Зачастили что-то к Головину, – недовольно проворчала бабка. – То десять лет никто носа не казал, теперь нет отбоя от посетителей!

– Кто и когда его навещал, не подскажете? – сделала я стойку, как гончая на дичь.

– Да не помню я, – хмуро откликнулась вахтерша. – Что я, всех запоминать должна? Кто-то был, это точно, а кто – не скажу. Вас тут много, а я одна. Всех не упомнишь!

Смирившись с неизбежностью, я все же порадовалась, что попала пальцем в небо и угадала имя и фамилию навещаемого, после чего отправилась бродить по территории в поисках его самого. Удалось мне это, когда я заглянула в кабинет старшей медсестры. Услышав, что я ищу Головина, женщина подошла к окну и указала мне на пожилого мужчину с бородой, пристроившегося в парке на лавочке с шахматной доской. На доске были расставлены фигуры, как бы приглашая незримого партнера сразиться. Шахматы – это то, во что я играю с самого детства практически с закрытыми глазами, поэтому я быстрым шагом устремилась в парк, моля провидение, чтобы никто не занял вакантное место. Мне снова повезло: когда я торопливо подходила к Ростиславу Саввичу, шахматная доска по-прежнему приглашающе стояла на лавочке. Приблизившись к Головину, я вежливо осведомилась:

– Позвольте присесть?

Отодвинув в сторону стопку англоязычных журналов, ветеран спецслужб сделал приглашающий жест рукой.

– Играете в шахматы? – оживился он.

– Совсем немного, – потупилась я, уже решив, что буду играть шотландскую партию Мизес – Эйве, сыгранную в Гааге в тысяча девятьсот двадцать первом году. Большим количеством времени я не располагала, поэтому и выбрала эту довольно изящную миниатюру. Разгромив противника на двенадцатом ходу, я перешла непосредственно к делу.

– Ростислав Саввич, я, собственно, к вам, – сообщила я, наблюдая, как надувшийся после проигрыша партнер снова расставляет фигуры на шахматной доске.

– Чем могу служить? – хмуро буркнул он.

– Я адвокат Агата Рудь, – начала было я, но, глядя, как наливаются кровью глаза собеседника, благоразумно замолчала.

Должно быть, шахматы сбили меня с толку, ибо я всегда считала, что эта игра требует высоких интеллектуальных способностей и играть в нее может человек исключительно в здравом уме и твердой памяти. Но дальнейшая беседа с Головиным показала, что я сильно ошибаюсь.

– Ребенок уникального папы? – насмешливо прищурился он, услышав мое имя. И многозначительно усмехнулся, кивнув на доску: – Тогда понятно, почему я остался в дураках. Я всегда остаюсь в дураках!

Вдруг глаза его побелели, старик весь затрясся и закричал:

– Это все Фишмановы штучки! Мерзавец! Плагиатор! Украл мою идею! Это я придумал операцию на мозге, которая позволяет задействовать не три процента мыслительного аппарата, а девяносто девять процентов обоих полушарий! Прооперированный становится гениальным художником, музыкантом, математиком да черт знает, кем он еще становится! А этот гаденыш Фишман мою идею украл! И даже творчески переосмыслил и довел до совершенства, как он пишет в этих продажных буржуйских журналах! Максим Романович статеечки пописывает в научные издания, его приятель Лев Владленович Рудь владеет клиникой искусственного оплодотворения в Израиле!

Это была новость, на которую я тут же обратила внимание и решила проверить при помощи Бориса. Между тем разошедшийся старик схватил из стопки верхний журнал и принялся неистово им потрясать, продолжая выкрикивать:

– И весь мир! Весь мир, слышите, вы? Называет мое открытие «феномен Фишмана»! А я, я, первооткрыватель этого метода, влачу жалкое существование в богадельне.

– Разве бывшие коллеги вас не навещают? – встряла я в его захлебывающуюся речь. – Это от коллег вы узнали про клинику Льва Рудя?