Сотовая бесконечность
Шрифт:
У самой кромки воды рыжеволосый конопатый мальчуган лет десяти играл с огромным чёрным псом. Мальчик раз за разом бросал в волны пластиковую бутылку, и пёс, заходясь неистовым лаем, кидался в воду; бешено молотя лапами, доплывал до бутылки, качающейся на волнах огромным поплавком, хватал сокровище и приносил хозяину. Собака энергично отряхивалась, а её маленький хозяин визжал от освежающего душа брызг. Потом игра продолжалась…
Двое мужчин, спустившись с верхней набережной по длинной лестнице, стояли внизу, внимательно оглядывая окрестности. Длинный пляж, в курортный сезон набитый загоревшими и зимне-белёсыми телами, как банка сардинками, сейчас был совершенно пустым и непривычно чистым,
Пляж летом – средоточие бурлящей жизнедеятельности, буквально на следующий день после окончания сезона – лишь бледная тень воспоминания о ней.
– Какое памятное место! – воскликнул один из мужчин, младший по возрасту. Его глаза своей голубизной в этот солнечный день могли поспорить с небом, хотя в пасмурную погоду они могли оказаться свинцово-серыми.
– Да… вот только зелени больше, – отозвался старший из спутников, седой крепкий мужчина с едва заметным шрамом на лице, и глубоко вздохнул: – А воздух другой.
– Ещё бы. Свежий воздух и тишина вместо гари, пороха и взрывов. Тиш-шина такая, что в ней можно утонуть.
– Смотрю – и не верится, что всё это прямо здесь, возможно, вот на этом самом месте. – Старший присел на песок, набрал белую сыпучесть в ладонь и просеял сквозь пальцы; песчинки, чуть слышно шурша, собрались в невысокий конус, отдалённо похожий на тот, что образуется в нижней чашечке песочных часов. – И следов не осталось.
– Конечно, – усмехнулся молодой едва заметно, кончиками губ, – какие следы! Потёмкин от злости приказал сравнять крепость с землей.
– Чтобы спрятать следы своей некомпетенции, – горько отозвался старший, встал, отряхнул песок с коленей. – Давай пройдёмся… Да-а, мягко выражаясь, не часто доводится возвращаться в места боевой славы. Может, что-нибудь, да и осталось.
Побродив по улицам – весь городок можно было обойти пешком за несколько часов, если не заблудишься в головоломной сети переулков, улочек и тупиков, – они наконец-то вышли на небольшую площадь с полуразрушенным храмом, одетым в строительные леса. На этой же площади обнаружился невысокий памятник. Игравший на пляже мальчишка, внезапно заинтересовавшись двумя дядьками, упорно следовал за ними на приличном отдалении. Его собака дисциплинированно сопровождала хозяина и совершенно не напоминала того энергичного пса, что носился по берегу.
Пока младший заинтересованно изучал множество табличек, укреплённых на стенах храма, старший подошёл к памятнику.
На невысоком постаменте стоял маленький сухощавый мужчина. В отличие от привычных монументально-помпез–ных композиций, бронзовый человек казался настолько живым, что гримаса боли, застывшая на губах, заставила сжаться сердце, как… сжималось оно тогда, более двухсот лет тому назад. Человек-памятник, выбросив вперёд правую руку, словно приказывая двигаться только вперёд, до полной победы, левую прижал к ране и, не отрываясь, смотрел, смотрел на лиман, за лиман, где на краю горизонта убегала вдаль полоска деревьев, растущих на том берегу, на Кинбурнской косе…
– Дорогой Александр Васильевич, несказанно рад вас лицезреть… – произнёс старший, обращаясь к памятнику, позеленевшему от множества сырых дней и ночей, которые он одиноко коротал на площади по воле «благодарных потомков». – Словами не выразить, столь радостно повстречать доброго знакомца на чужбине…
– Слушай, а ведь действительно похож! – сказал молодой мужчина, приближаясь к бронзовому человеку и своему спутнику. – Надо же, и после жизни не возвышается над людьми. Скромно, очень скромно. – Сказал он, ни к кому не
обращаясь.Непонятно, что это было – то ли упрёк «благодарным потомкам», что довели до разрушения храм, построенный в честь великого полководца, и забросили, оставили без должного ухода памятник ему же, то ли похвала человеку, всю жизнь посвятившему защите Отечества и не требовавшего взамен ничего, даже посмертного восхваления.
– Вот так-так… – помолчав скорбно, горько произнёс молодой, – один из самых блистательных полководцев, шестьдесят сражений и ни одного проигранного, пятьдесят лет отдано армии, а получил в награду смерть в опале и забвении, и всё, что заслужил от потомков, – старый облезлый памятник и разрушающийся собор…
– Ну, не всё так плохо, как может показаться на первый взгляд, – возразил старший, – его помнят, его любят…
– Ты называешь ЭТО любовью? – младший кивнул на скромную композицию, маленькую бронзовую фигуру, ограждённую четырьмя наполовину врытыми в землю старинными пушками, соединёнными цепями, и прикованным к ним якорем.
– Не так уж он и плох! Ты посмотри на него. Словно живой! Так и кажется, что сейчас заговорит. Талантлив, талантлив скульптор, спору нет… А сколько ты видел памятников, поставленных дважды, за одну и ту же победу? Тем более в России. Это какая же должна быть заслуга, чтобы память о ней была настолько велика?
– Что значит дважды? И потом – сейчас здесь не Россия.
– Два памятника! Первый в честь пятидесятилетия победы на Кинбурнской косе, второй – вот этот, в честь стодвадцатилетия той же самой победы. Когда ставили – была Россия.
– Почему же здесь? В Очакове, а не на Кинбурне, и куда делся первый? – заинтересовался младший. Мужчины отошли от памятника и присели на невысоком парапете, ограждавшем площадку с композицией от обрывистой кручи, густо поросшей травой.
– В Крымскую войну, в тысяча восемьсот пятьдесят четвёртом году, англичане подступили к Кинбурнской крепости, которая к тому времени уже настолько обветшала, что её комендант предпочёл сдаться без боя. Загребущие британцы в качестве трофея и умыкнули первый памятник – бюст Суворова вместе с турецкими пушками, которые служили памятнику оградой. Но благодарные потомки восстановили историческую справедливость и в тысяча девятьсот седьмом году поставили вот этот памятник, который ты забраковал.
– Но почему здесь, а не на том берегу? – продолжал упорствовать молодой. – Логичней было бы.
– Может, и логично. Да не практично. Через сто двадцать лет после сражения на том месте уже была не крепость, а болото, сплошь поросшее камышом. Всё течёт, всё изменяется, нам ли не знать… – вздохнул старший. – А ты говоришь, забыли. Мне, например, этот памятник нравится куда больше, чем множество других, вычурных и помпезных. Да и видать ему отсюда всё как на ладони! А храм восстановят, обязательно. Я верю. И ты верь. Нам ли не верить…
В день празднования Покрова первого октября тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, во время божественной литургии, на которой находились Суворов и офицеры, шестьсот турецких орудий начали артподготовку. В августе турецкая флотилия из двадцати пяти кораблей расположилась под стенами Очакова, чтобы поддерживать морской десант, направленный на уничтожение Кинбурнской крепости, которая, несмотря на невзрачность, заслоняла вражескому флоту вход в Днепровский лиман, подобно воротам закрывая Херсон от нападения турок. Под звуки канонады сотни десантных лодок направились к косе. Суворов, несмотря на полученное донесение, не остановил богослужения. По рядам офицеров прокатился ропот. Офицеры недоумевали, зачем главнокомандующий позволяет врагам высадиться, окопаться и закрепиться на плацдарме?