Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
Светлые глаза оберштурмбаннфюрера Конрада Риге стали еще светлее от охватившего его бешенства. Но он сдержал себя, подошел к Юргену вплотную, сказал почти спокойно:
— Вот что, дорогой братец, если бы я не знал тебя и не был уверен в твоей преданности фюреру, мне следовало бы немедленно надеть тебе наручники. Но, к счастью, я знаю тебя и твою маниакальную склонность разыгрывать роль философствующего Гамлета. Послушайся моего совета: избавься от своего слюнтяйства. Государству, так же как и отдельной личности, для самоутверждения нужны жестокость, умение спокойно убивать других и идти к цели по трупам, не гнусавя заупокойных месс.
— Это, однако, тоже философия, — возразил Юрген Раух.
Риге снова засмеялся.
— Это не философия, а примитивное объяснение наших действий для таких тупиц и плаксивых идиотов, как ты. Философия у меня одна: хватай за глотку любого, кто стоит поперек твоей дороги, и дави до тех пор, пока у него глаза вылезут из орбит. У России есть и будут еще новые союзники,
Однако Юрген Раух не внял этому совету. Он радовался, конечно, стремительному продвижению немецких армий, любовался уверенными в себе танкистами генерала Клейста и стрелками генерала Руоффа. Но разговор со стариком в сожженном русском селе продолжал тревожить его. На первый взгляд все как будто соответствует предначертаниям фюрера: войска фельдмаршала Лееба подходят к Ленинграду; на центральном фронте две мощные танковые группы под командованием Гудериана и Гота вместе с полевыми армиями фельдмаршала фон Бока неудержимо рвутся к Москве; фельдмаршал фон Рундштедт захватил Киев. Неподалеку от безвестного украинского хутора Дрюковщина разгромлен и почти полностью уничтожен штаб советского Юго-Западного фронта во главе с его командующим генерал-полковником Кирпоносом. Пылают советские города и села, леса и поля. Тысячи окровавленных красноармейцев бредут под конвоем в огороженные колючей проволокой лагеря для военнопленных. Зондеркоманды исправно вздергивают на виселицы коммунистов и комиссаров. Бесконечные колонны грузовых автомобилей и железнодорожные составы днем и ночью увозят в Германию зерно, муку, коров, свиней, кур, даже сено — все, что в пору истребительной войны столь необходимо рейху.
И тем не менее подполковника Юргена Рауха томит непонятное беспокойство, одолевают тяжкие предчувствия какой-то неотвратимой беды. Кто-кто, а он-то, родившийся и выросший в России, лучше своих нынешних друзей знает русский народ и русскую землю, которой нет, кажется, ни конца ни края.
Раух исправно делал все, что от него требовалось: следил за действиями танковой группы Клейста, отправлял в генеральный штаб необходимые донесения, аккуратно вел фронтовой дневник. Чем дальше, тем все чаще вспоминал деревню Огнищанку, в которой Прошли его безмятежное детство и юность. Думал о ясноглазой крестьянской девушке Гане, которую он, «паныч Юрка», как называли его некогда огнищане, хотел когда-то сделать своей женой и которую любил до сих пор. Изгнание из России оторвало его от Гани, казалось бы, навсегда, но вот теперь вместе с победоносными войсками великой Германии он, сорокалетний подполковник Юрген Раух, приближается к заветной тихой деревушке, упрятанной меж двумя холмами, в привольных полях его деда и отца, отнятых ненавистными большевиками. Там и его Ганя. При расставании ей было семнадцать лет. Сейчас пошел тридцать восьмой. Какой же она стала? Наверное, придавлена тяжкой работой в колхозе, постарела, терпит ругань и побои мужа? Вскоре после высылки из России Юрген получил письмо от пустопольского священника отца Ипполита. Тот писал, что Ганя вышла замуж за демобилизованного красноармейца Демида Плахотина. Юрген смутно помнил этого Демида: смугловатый крепкий парень из корпуса Червонного казачества, щеголявший по огнищанской улице в малиновых галифе и сверкающих калошах на босу ногу. Все огнищане любовались веселым удальцом Демидом. И Юргену он тоже был симпатичен. Это потом, когда отец Ипполит сообщил, что Демид Плахотин стал мужем Гани, в душе Юргена вспыхнула ненависть к нему, которая не только не исчезала, но с каждым годом все больше усиливалась и тяжелела.
А теперь к этой ненависти прибавилась еще и безотчетная тревога. Таких удальцов на Руси немало. Русские, они почти все чем-то похожи на Демида Плахотина.
Именно поэтому советские солдаты до сих пор не складывают оружия, умирают, но не сдаются. Даже юные девчонки-разведчицы, шагнув к смертной петле, успевают крикнуть проклятие своим палачам. И поэтому же, несмотря на самые жестокие карательные меры, растет в тылу немецких армий партизанское движение; уже не отряды, не полки, а дивизии вынуждены воевать с партизанами, и все равно летят под откос воинские эшелоны, ни в одном, даже самом малом, самом далеком от линии фронта тыловом селе немецкие солдаты не осмеливаются ходить по одному, опасаясь мстителей.
Так, подавляя в себе сомнения, затаенный страх и оставляя без ответа множество пугающих его вопросов, шел с танкистами Клейста подполковник Юрген Раух, с каждым днем приближаясь к родной своей Огнищанке, где ему был знаком каждый куст в Казенном лесу и в берестюках, каждая набитая скотом тропа на взлобках холмов. А в родовой усадьбе Раухов, на стволе старого тополя, остались его, Юргена, инициалы…
И вот настал долгожданный день, когда двадцать третья танковая дивизия немцев с грохотом, скрежетом, громом беспорядочных пушечных выстрелов пронеслась по улицам Пустополья. Подполковник Раух знал: Огнищанка рядом. Он вызвал своего молчаливого шофера и, не заботясь об охране, волнуясь и нервничая, приказал ехать по лесной дороге туда, где в вечерних сумерках виднелись синеватые вершины двух
огнищанских холмов…Андрей Ставров был удивлен и раздосадован тем, что вместо отправки на фронт ему приказали ехать в глубокий тыл, в Закавказье. Там, в затерянном среди лесистых гор селении, которое лишь очень условно можно было назвать городом, его зачислили на курсы инструкторов горнострелковых войск.
Курсы размещались в небольшом двухэтажном корпусе захудалого дома отдыха, и курсантов пока было немного. Андрей, так же как и новые его товарищи, не понимал, зачем армии понадобились альпинисты, если на огромном фронте нет никаких гор, но приходилось подчиняться и выполнять то, что приказано. А приказано было: изучать горное снаряжение — ледорубы, палки со штырями, ботинки с острыми кошками, лыжи, блоки с кольцами и защелками, крючья, веревочные лестницы; каждый день упражняться на бревнах разной высоты и наклона, на площадках с шестиметровыми вертикальными стенами; слушать лекции о селевых потоках, ледовых обвалах и снежных лавинах; совершать тренировочные походы и восхождения; научиться оказывать помощь обмороженному или ослепшему от горного солнца товарищу.
Несколько раз начальник курсов, крепкий, румяный майор Бердзенишвили, опытный спортсмен-альпинист, сам водил курсантов в горы, заставлял подниматься на крутые ледники, пристально всматривался в поведение каждого из парней. Троим он сказал после первого же похода:
— Вам, бедные мои мальчики, не суждено стать орлами. Профессия горного стрелка не для таких, как вы. Слабых духом и телом горы не терпят. Слышали небось, что сказал мудрый человек Максим Горький? Рожденный ползать летать не может. Так что ползите потихонечку вниз и считайте себя отчисленными с курсов…
Андрея же майор похваливал, ставил в пример другим курсантам:
— Посмотрите на Ставрова! В нем ничего нет кавказского: белявый, голубоглазый, скорее на латыша похож, а упорство у него настоящего горца. Ловкости джейрана, конечно, нет пока, но она придет. Ставров станет скалолазом…
Андрея мало трогали похвалы майора. Он с малолетства был приучен добросовестно выполнять все, что ему положено. И теперь старался делать каждое дело осмысленно, ловко. В горы он попал впервые, и они как-то сразу очаровали его своим суровым величием, сиянием снегов на вершинах, голубыми ледниками, мрачными пропастями. Они не угнетали Андрея, как это случается порой с исконными жителями равнинной местности. Его угнетали три беспокойные мысли, три неотступных вопроса. Во-первых, почему он отсиживается в глубоком тылу, вместо того чтобы быть на передовой, где с первых дней войны находятся его братья Роман и Федор? Во-вторых, каково сейчас Еле и сыну, эвакуированным с заводом куда-то в Сибирь? Наконец, третье, что постоянно тревожило Андрея, — брошенный на произвол судьбы дятловский сад, в который он вложил все самое дорогое и который любил, как живое существо.
Расставаясь с женой, Андрей договорился, что она сообщит свой новый адрес в Дятловскую. Наташе Татариновой он послал письмо, подробно рассказал о себе, дал понять, что находится на Кавказе, просил запомнить номер его полевой почты и пересылать ему все, что будет получено на его имя. Мелькали дни, заполненные учебными заботами и хлопотами. Почти все курсанты успели получить письма от близких, только Андрей томился в ожидании. Наконец почтальон принес и ему толстый пакет от Наташи. В пакете, кроме ее письма, оказалось письмо от Елены.
Елена писала:
«Не знаю, дорогой мой, где найдет тебя мое письмо. Наконец-то мы прибыли в назначенный нам поселок неподалеку от Свердловска. В дороге пришлось перенести много мучений. Думаю, ты можешь представить битком набитый перепуганными людьми товарный вагон, душный, спертый воздух, отвратительные неудобства, особенно для женщин. Ты знаешь, как я люблю чистоту, цветы, светлые окна, а тут в вагоне круглыми сутками грязь, немытая посуда, ужасные запахи, ругань, слезы. Сама не пойму, как я вынесла этот кошмар. Измученные папа и мама всю дорогу молчали, один Димка резвился, ему все нипочем. По приезде в Свердловск нас встретили довольно приветливо, но поселили далеко за городом, в старом бараке, который оказался нисколько не лучше проклятого вагона: такая же скученность и грязь. Я уже совсем было пала духом, но, к счастью, на выручку пришел случай. Совершенно неожиданно мы встретили на перроне свердловского вокзала Юрия Шавырина. Ты его должен помнить. Когда-то он настойчиво ухаживал за мной, даже просил меня выйти за него замуж, а ты, ревнивец, называл его „розовощеким боровом“. Так вот, если бы не Шавырин, худо бы нам пришлось. Этому человеку я должна быть очень благодарна. В сыром, разваливающемся бараке мы провели всего одни сутки, потом с помощью Юрия перешли в чистую и совсем недорогую квартиру. Тот же Шавырин помог нам с питанием. Он часто бывает у нас, и мы рады ему, только ты, пожалуйста, не ревнуй, все это Юрий делает от чистого сердца, помня давнюю дружбу своих и моих родителей. Не умерла в нем, пожалуй, и любовь ко мне, это чувствуется по его взглядам, некоторой скованности. Он до сих пор не женат и в ответ на мой вопрос — почему обрек себя на холостяцкую жизнь? — только грустно улыбнулся. Конечно, такое постоянство трогает меня, мне даже как-то жаль его, но, повторяю, ты можешь быть совершенно спокоен: до измены я не унижусь, не оскорблю ею ни тебя, ни себя.