Сотворение мира.Книга третья

Не один он начал корчевать здесь столетние гнилые пни, жечь сушняк, поднимать глубокий плантаж, рыть и удобрять перепревшим навозом ямы для саженцев. Не было бы в совхозе никакого сада, если бы за это не взялись сотни дятловцев, которых объединили одна мечта и одно общее для всех дело.

Потому и рвался сейчас Андрей в станицу, где даже в военное лихолетье сохранились его верные друзья-единомышленники: неунывающий Егор Ежевикин, насмешливый Ермолаев, деловитый агроном Младенов, тракторист Филя, веселый Мишка Бендерсков, Федосья Филипповна и милая девушка Таша-Наташа. Он, Андрей, успел полюбить их настолько, что уже не мог представить свою жизнь без них…

Солнечный закат окрасил реку слепящей киноварью. Над пароходом стаями и в одиночку с криком проносились чайки, казавшиеся розовыми. Выше чаек, царственно распластав крылья, зорко высматривая в воде зазевавшуюся рыбину, недвижно парила скопа. На прибрежных тополях и вербах хлопотали возле своих гнезд горластые грачи.

В призрачной вечерней дымке показались позолоченные кресты и купола дятловской церкви. Андрей приник к борту парохода.

Вот и станичная пристань — крытый чаканом кособокий домишко. На пристани, как всегда, десятка полтора женщин с мисками соленых огурцов и помидоров, с бутылками молока, домашними оладьями и другой снедью, до которой охочи пароходные пассажиры. Раздался басовитый гудок. Что-то прокричал в рупор седоусый капитан. Засуетились два матроса, разматывая толстый просмоленный канат.

Сердце Андрея дрогнуло. Он узнал Наташу Татаринову. В наброшенной на плечи полинялой косынке и таком же полинялом темном платьишке, она стояла чуть в стороне от всех, пристально всматриваясь в сгрудившихся на борту пассажиров, и, увидев Андрея, вся подалась вперед, будто хотела прыгнуть с высокого берега.

Постукивая костылями по скользким железным сходням, Андрей выбрался на берег, взволнованно обнял Наташу.

— Ты что?.. Знала о моем приезде? — спросил он.

Наташа всхлипнула, откинула с лица прядку своих выгоревших на солнце волос, робко заглянула ему в глаза.

— Нет, не знала… Я каждый вечер выходила на пристань…

С затаенным страхом и удивлением Андрей ощутил, какой неотторжимо близкой и дорогой становится для него эта маленькая молчаливая девушка. Она никогда не умела утаить от Андрея своей любви к нему, но только сегодня он уверился окончательно, что это не мимолетное девчоночье увлечение, не вспышка полудетского обожания, а настоящее, сильное, неизмеримо высокое чувство, какое дается человеку только однажды в жизни…

— Пойдем, Таша, домой, — растроганно сказал Андрей.

И они пошли рядом по сумеречной станичной улице, на которой только что улеглась поднятая стадом пыль. Во дворах женщины позванивали подойниками. От дворовых очагов тянуло дымком, горячими запахами рыбы и лука. Через заборы свешивались прозрачные кружева цветущих вишен. Над ериком, в тополях, заливисто пели неугомонные соловьи, соревнуясь с лягучашьим хором.

Все это мирное и до щемящей боли знакомое, как никогда раньше, волновало Андрея. И притихшая Наташа с ее ласковой простотой и добрым отношением ко всему живому показалась ему неотделимой от этого чудесного весеннего вечера, от этой земли, этих цветущих деревьев, от спокойного журчания ерика, от соловьиных песен.

— Почему ты молчишь, Таша? — тихо спросил он.

Она на мгновение замерла, потом своей маленькой натруженной рукой заботливо поправила ворот его шинели и приникла к нему. Потрясенный этим внезапным порывом нежности, Андрей гладил ее волосы, пропахшие горькой полынью, и безмолвно внушал самому себе: «Она пойдет за тобой куда угодно, даже на смерть. А значит, ты, и только ты, несешь ответственность за ее судьбу».

У калитки их встретила Федосья Филипповна. Суетясь и радуясь, она забегала от очага к домику, застелила чистой скатеркой стол под яблоней, вынесла лампу, зазвенела тарелками. Предупредила застенчиво:

— А у нас, извиняйте, как на грех, только постный кулеш.

— Не огорчайтесь, Федосья Филипповна, — улыбнулся ей Андрей, — обойдемся. У меня в рюкзаке консервы есть и колбаса. В госпитале паек положенный выдали…

В комнатушке, где он жил до призыва в армию, оказалось все на прежних своих местах: брезентовый дождевик за дверью, чернильница с остатками загустевших чернил на столе, резиновые сапоги в углу, лисья шкурка на полу. Даже книги на подоконнике были сложены в том же порядке, в каком он оставил их, покидая Дятловскую.

«Таша за всем присматривала», — подумал Андрей и тут же услышал за спиной ее голос:

— А ружье ваше я спрятала… Приезжали из района милиционеры и забирали ружья у всех. Только квитанции оставляли. Но мне жалко стало отдавать ваше ружье в чужие руки. Я смазала его маслом, завернула в мешковину и спрятала…

Не прошло и часа, как во дворе Татариновых появились директор совхоза Ермолаев, главный агроном Младенов и, конечно, Егор Иванович Ежевикин. Мужчины сели к столу и сразу же заговорили о положении на фронтах, о боях под Ростовом, о союзниках. Разговаривали тревожно, озабоченно.

Разливая по стаканам мутноватое прошлогоднее вино, Егор Иванович Ежевикин размышлял вслух:

— Дела-а!.. Мучается народ… Поглядите, сколько скота старики да бабы гонят из Украины. Не сосчитать. Тут тебе и коровы с телятами, и племенные кони табунами, и отары овец, и свиньи. Попробуй накорми их. А не накормишь, они сами тебя с потрохами сожрут.

— У нас давеча ночевала одна женщина из-под Харькова, — откликнулась хлопотавшая у очага Федосья Филипповна. — Так она, бедняга, плакала, рассказывала, сколько горя довелось ей вынести с этими коровами: и воды по дороге не хватало, и с кормами туго, а тут еще немцы со своих самолетов из пулеметов жарят — и по стаду и но ним. Половину людей и скота постреляли.

— Скоро, как видно, и нам не миновать этого, — насупив белесые брови, сказал Ермолаев…

За разговором незаметно пролетел вечер. Над лесом взошла красноватая луна. Утихли в ерике сонные лягушки. Только соловьи продолжали свои песни.

Вокруг керосиновой лампы кружилась и падала на стол мошкара. Погас очажок во дворе. Федосья Филипповна помыла посуду и ушла спать. Вскорости ушли и Ермолаев с Младеновым. Задержался лишь Егор Иванович. Потягивая вино, он вспоминал прошлое:

— Я, брат ты мой Митрич, в осьмнадцатом году на своей шкуре спробовал немецкую руку. Был я в ту пору у красных, в городе Ейске. Задумали наши командиры десант высадить под Таганрогом и немцев оттедова турнуть. Только не получилось с энтим десантом, не поддержал нас из Батайска предатель Сорокин. Ну и всыпали нам немцы. Чуть ли не пять тысяч хлопцев погибло тогда. Да и женщин они не миловали. Было при нашем десанте около сотни милосердных сестер. Так их, горемычных, согнали на берег Азовского моря, пораздевали всех догола и говорят, гады этакие: плывите, мол, до своих красных в Ейск. Делать нечего, посигали в воду, а по ним зараз из пулеметов. Всех чисто побили. Под берегом вода от кровищи темной стала.