Совершенный выстрел

Гром удалялся, и мать перестала кричать, она стонала под ритм ливня, хлещущего по стеклам, может быть, под ту же песенку, что звучала у меня в голове, а может быть, она меня и научила; в этой песенке было что-то о ребенке, зовущем маму, я никак не мог вспомнить, что именно; детство иногда зовет нас, внезапно нас хватает. Я боюсь грозы, подумалось мне, я, видимо, в детстве пугался грозы, и мать повторяла мне: «Дождик, дождик, дождик дал» — и рассказывала о драгоценностях княжеских дочерей, об их стеклянных побрякушках, позвякивающих, когда те плясали по лужам; мы ведь ничего не забываем: все покоится где-то в глубине, но может выползти в любую минуту, в том числе и оборотни.

Мирна подошла к балкону, смеясь, позвала меня: «Иди домой, вымокнешь!»; я услышал, что ее голос повеселел от грозы, ей приятно было сидеть под крышей, видеть, как разбушевался дождь, она тоже понимала, что город скоро засверкает, очистится, что деревья вновь станут ярко-зелеными, море окрасится в лиловый, словно ограбив бегущие облака.

На улице ветер кружил и дул порывами, добрасывая до балкона шквалы капелек, стегавших меня по лицу. Вода текла с меня ручьем, и было ощущение, что буря тоже вымыла меня, вычистила, успокоила.

Мало-помалу гроза ушла. Дождь уже не был таким проливным, частым, мерным. Мирна подошла к балкону, с улыбкой на меня посмотрела, я вымок с головы до ног. Водосточные трубы превратились в водопады, воздух стал свежим и чистым.

— Ничего себе гроза. Твоя мать уснула, она утомилась от страха.

— Смотри, еще лупит.

Мне хотелось, чтобы она встала рядом, но она предусмотрительно осталась на пороге, наверное, чтобы не замочить туфли.

Я вошел в дом — вытереться и сменить одежду.

Вода из душа лилась горячей, чем вода с неба, и пар постепенно заполнял ванную. В точности как летом, как влажной, душной летней ночью, и я снова увидел маяк, крошечный пляж у подножия скал, Зака и подумал обо всем, что дала нам война, и обо всем, что она отняла. Я снова увидел его у себя на мушке в горах, измотанного, с закрытыми глазами, потом в деревне, я представил себе, как ночью он замышляет прошить меня очередью. Я снова увидел нас обоих у заграждений, на стоянках, в солдатских столовых, увидел, как мы в укрытии часами режемся в карты, едим бутерброды в каком-то разрушенном здании. Ты обучил меня войне, подумал я, ты обучил меня всему, что мне известно о страдании и восторге. Я медленно вытирался, и мне не очень хотелось выходить.

Я принял душ, было примерно восемь вечера. Я смотрел, как Мирна чем-то занимается, то ли готовит ужин, то ли убирается, юбка доходила ей до колен, на ней была зеленая кофточка без рукавов. Икры — тоненькие, в обхвате почти как моя кисть. Я смотрел на нее со спины и видел, как ягодицы двигаются у нее под юбкой.

На улице еще лило; время от времени Мирна чувствовала мой тяжелый взгляд и оборачивалась, мы смотрели друг на друга, и она как ни в чем не бывало снова принималась за работу.

После ужина мы что-то посмотрели по телевизору, не помню, что именно, и Мирна отправилась спать. Дождь не прекращался.

«Дождик, дождик, дождик дал и могилу, и кристалл», — подумал я.

«Над младенцем в колыбельке наклонился и дышал», — подумал я.

Я остался сидеть в гостиной, в полной темноте, и слушал, как капли стучат по стеклу. Они падали — кап, кап, кап — тихо, мерно, мелодично. Я открыл окно на балкон, водосточная труба выплевывала тонкий ручеек, текущий по невидимому кафельному склону до решетки посреди террасы. В комнате Мирны свет был погашен. Сердце забилось сильнее. На улице я почти замерз, легкий осенний ветер с дождем заставил меня поежиться. Ее окно было закрыто. Я вернулся к себе в комнату, схватил пистолет с ночного столика. Крепко-крепко его сжал, пока не побелели пальцы. Попробовал глубоко подышать, чтобы успокоиться, подышать, подышать. Приставил дуло к лицу, сильно прижал его, через щеку челюстью почувствовал металл. В ухе засвистело.

Я тихо открыл дверь к Мирне, немного постоял на пороге с оружием в руке, на секунду подумал, что было бы проще убить ее прямо сейчас, я услышал ее частое испуганное дыхание, понял, что она не спит, что, наверное, она увидела мою тень в дверном проеме. Я услышал ритм собственного сердца, в ухе перестало свистеть, я подошел к ее кровати. Она лежала на спине, вцепившись пальцами в простыню, и смотрела на меня глазами, похожими на два шарика, наполненные молчаливым ужасом. Она свернулась калачиком и прижалась к стене, я присел на кровать, хотел сказать «не бойся», но не мог вымолвить ни слова. Я погладил ее лицо, она вся дрожала, ее глаза тоже начали дрожать, она зажмурилась так, что из них скатились две слезинки, изо рта раздался слабый стон. Я нежно отцепил руки от простыни, которую отодвинул дулом пистолета, она принялась отбиваться ногами и кричать, я закрыл ей рот рукой и увидел ее белые трусики ниже майки, ее ноги, я ласкал ее шею и грудь, вокруг меня все поплыло, будто я теряю сознание, я видел ту женщину из деревни, видел почти голую Мирну, еле различал ее голос, полный слез, раздирающий словно ножом, кричащий «пожалуйста, пожалуйста, нет, пожалуйста», я сорвал трусы пистолетом, она отбивалась, колотила меня, я старался дотронуться губами до всего тела, я почувствовал пальцами ее промежность, она выгнула спину, пронзительно крича, она была невероятно живая, но внезапно застыла, будто парализованная, и только стонала, потонув в страхе, а я нежно гладил ее лицо в ритме волн, кровавых, мучительных, восторженных, я как в прицеле видел так близко ее лицо, крепко зажмуренные глаза в слезах, и каждое мгновение было подобно траектории, детонации, пуле, которая в нее попадала, силой, отбрасывающей меня в эпицентр взрывов, криков; я не хотел потерять ее, причинить боль, я тоже стал задыхаться, я сильнее сжал ее в объятиях, выпустил пистолет, взял ее лицо в ладони — в руках я держал ее тоску, которая заполонила меня, обрушилась на меня дождем, тоскливая боль пронзила мои чресла, и тут внезапно снова наступила ночь, тихая и тревожная. Наши сердца бились, она плакала, беззвучно плакала, а у меня в голове назойливо шумела бьющая по ставням вода — «дождик, дождик, дождик», Мирна не пыталась больше спрятать свое тело, запах, живот, она повернула голову к стене, я слышал, как она стонет, и каждая слеза, каждое всхлипывание разрывали меня, а я ничего не мог поделать, мне захотелось обнять ее, она отворачивала от меня лицо, вокруг была полная темнота, видимо, там, в другом мире, погасла лампа. Я прижимал ее к себе и ничего не чувствовал, я пытался что-то сказать, поговорить, прервать это молчание и страх, но ее тело было словно преградой, горой непреодолимой тьмы. Я почувствовал, как на глазах выступили слезы стыда и тоски, но я не знал, как их выплакать, соприкосновение с ее кожей отвращало меня и опьяняло, она виделась мне так, будто я преобразил ее в нечто сгнившее, в некий дрожащий и хрупкий осенний цветок.

Я набросил на нее простыню, и у меня возникло ощущение, словно я накрыл ее саваном, ее рыдания и судороги длились бесконечно, как ночь.

Я встал, забрал оружие, лежащее на полу, я был взбешен и разъярен, внезапно охвачен неистовой энергией, пистолет смотрел на меня будто циклоп или звезда, и я выбежал из дома.

Осенняя ночь била в лицо, очищала меня, освежала и приводила в сознание. Я не мог отделаться от запаха тела Мирны, весь город был пропитан ею. Я дошел до дежурки, забрал винтовку и отправился бесцельно гулять в ночи вдоль стен. Я чувствовал слабость и боль как после разгрома, воспоминания о сокровенных уголках тела Мирны жгли мне грудь. Меня подбадривало лишь холодное присутствие винтовки. Мне хотелось ринуться в атаку, впрыснуть себе адреналин от сражения, чтобы запах взрывов перебил аромат Мирны.

Я подумал, что надо было бы ее убить, но я не был на это способен, при этой мысли я снова желал ее, неумолимо, она проникала прямо в сердце с пульсацией вен.

Желание тела, лица, губ — существенная доля ночи, что живет в нас, вулкан в океане, извергающий лаву и пепел вокруг кратера; я видел, как в моем сознании образуются оранжевые трещины, кипят противоречия, вызывающие шквал чувств и ярости, и ясно ощущал, что Мирна разбивает все вдребезги в своем непристойном шатании от жизни к смерти. Город казался пустой декорацией, откуда спокойно ушла война. Я шагал, стремясь дойти до фронта, меня не раз подмывало спрятаться в засаде где-нибудь за углом и пострелять в дождь; единственным моим желанием было снова обрести Мирну и ее тело, которое возвращало меня к некой ласковой тени, спрятанной где-то в прошлом; чем дольше я шел, тем больше дождь смешивался с моими слезами, нужно было вернуться, еще раз скользнуть к ней в постель, чтобы она приняла меня в свое лоно. Мне снова виделось ее лицо, я чувствовал волны ее живота, сокращающегося от отвращения, плоть ее сжатых губ, уколы ее криков, мне хотелось, чтобы все изменилось, чтобы она потихоньку смягчилась, как море после грозы, чтобы она раскрылась подо мной, обхватила мне спину руками, закутала волосами.

Ночь подходила к концу, я бежал к фронту навстречу рассвету. Остававшуюся на пальцах нежность от Мирны сменило прикосновение к винтовке, в ухе, как всегда, свистело. Я углубился в нейтральную территорию, прошел через мины, колючую проволоку, выбрал дорогу длиннее, труднее, усеянную заснувшими часовыми, я запыхался. Я еще долго бродил по вражеской территории, дома вдалеке были все одинаковые, я укрывался за такими же стенами, не мог выбросить из головы ночное сражение, людей, которых убил, ощущение ножа, входящего под ребра незнакомца, раненых, приконченных пулей в лоб, товарищей, разорванных снарядами, бойню в горах, и Зака, и член Зака в той женщине с гор, — все это я видел как наяву, и мое ухо совсем разболелось.

Ночь разъяснивалась серыми прорывами, мне стало страшно, я дождался рассвета, укрывшись в каком-то заброшенном здании, и поднялся на крышу.

* * *

Вот они, тайные раны, неотвратимо толкающие нас к пропасти, они разрослись подобно раковой опухоли внутри памяти и сознания, и ничем их теперь не вылечить. Их замечаешь незадолго до конца, вспоминаешь, когда их получил, осознаешь их неприметные последствия на своем пути, судьбу, которую они соткали и которую невольно принимаешь. Призраки всех этих мертвецов, эхо всех этих криков ласково влекут меня к себе. Под защитой рассвета, между двумя этажами, винтовка тянула меня ввысь. Я чувствовал дыхание жестокости, подталкивающее меня к пропасти, как судно к краю земли, но я не могу ни о чем жалеть и ничего ощущать, я пойду до конца, и сделаю все, что надлежит сделать.