Совесть

Он пришел на кафедру прошлой зимой, после окончания аспирантуры Московского университета. Занимается биологическими методами защиты растений. Уж как смеялись на факультете, когда он впервые заявился, особенно девушки. В самом деле, точно из старого фильма — чудаковатый, нескладный Паганель! Равнодушный к своей внешности, вечно ходил обросший, в поношенном пиджаке, который к тому же висел мешком на его костлявой фигуре. А уж туфли его, знаменитые на весь биофак туфли! Даже в летние ясные дни были они облеплены грязью. Ко всему прочему еще и заикался, долго хватал воздух, прежде чем что-то сказать. Но когда сядет на своего любимого конька — глаза неожиданно вспыхнут, и тогда красноречивее Абидова нет оратора. Если уж посчитать этого домлу влюбленным, то был он очень старомодным рыцарем, верным одной лишь любви — к перепончатокрылым семейства Chalcidoidea рода Trichogramma, то есть к тем самым мошкам и букашкам, о которых с такой иронией отзывался Хайдар! Когда Абидов говорил о предмете своей страсти, он становился настоящим поэтом. Правда, девушки посмеивались и над его гимнами во славу трихо-граммы. Нашлись на факультете и художники — изображали Сакиджана в обнимку с его букашками. А вот Латофат понимала, какую пользу может принести работа над этими мошками. Она выросла в кишлаке и хорошо знала, что такое ядохимикаты. Не раз своими глазами видела погибших птиц, мертвую рыбу, всплывшую в реке, когда летом, в дни нашествия вредителей, над хлопковыми полями летал самолет и на посевы опускалось ядовитое облако. Да не только птицы и рыбы, страдали и люди. Вот почему рассказы Сакиджана Абидова о божьей коровке и мушке трихограмме звучали для нее подлинными дастанами. А сам Абидов, этот «юродивый», по мнению Хайдара, худосочный домла в стоптанных, заляпанных грязью туфлях, ей и впрямь казался человеком необычным, благородным и даже поэтом! Впрочем, в последнее время в Сакиджане Абидове что-то стронулось. Начал вдруг следить за собой— догнал в этом известных щеголей факультета. И опять над ним потешались, теперь над его слишком зауженными брюками и узорчатыми рубашками. А происшедшую перемену связывали с Латофат!

В прошлом году она проходила преддипломную практику под Наманганом. Руководил студентами Сакиджан Абидов. Стояла теплая весна. Клеверные ковры успели уже застелить землю. На эти клеверные поля в окрестностях Намангана они ездили охотиться за бабочками, божьими коровками и светлячками. С сачком в одной руке, с коробкой в другой гонялись за насекомыми, переходили с одного поля на другое. Так, без передышки, обегали, «обкосили» сачками все бескрайние зеленые равнины. Хоть Латофат и выросла в кишлаке, но лишь в ту весну, бродя по росистым полям Намангана, словно впервые увидела всю красоту знакомой с детства природы. Насладилась запахом клевера— нежным, еле уловимым, с горьковатым привкусом степных трав. Не верила глазам — так ярка была изумрудная зелень люцерны. Там же, в Намангане, она стала свидетельницей споров Абидова с агрономами, которые собирались опрыскивать клевер каким-то ядом. Потом всю зиму вместе работали в лаборатории, бились над тем, чтобы размножить нужных им насекомых. Особенные хлопоты доставляли личинки мушки трихограммы. Трихограмма — гроза совки, злейшего врага хлопчатника. Летом этого года они собираются провести опыты с этими мушками в каком-нибудь крупном хлопководческом хозяйстве. Может, даже в колхозе будущего свекра, если, конечно, он не воспротивится.

А вообще Абидов советует ей остаться при университете, поступить в аспирантуру. Только вот Хайдар… Ни о чем и слышать не хочет — только о свадьбе. Ее будущий свекор, оказывается, решил за нее: после свадьбы она поживет в кишлаке. Как-то Хайдар полушутя-полусерьезно спросил ее:

— Отец предлагает тебе после университета должность директора школы. Как ты к этому отнесешься?

Слова о директорском кресле Латофат приняла как шутку. Шуткой и ответила:

— Что же, не стану отказываться, но с одним условием: если в руководимой мною школе вы согласитесь. быть учителем!

— А найдется место для кандидата наук в вашей школе?

— Выходит, вам, товарищ кандидат наук, место в городе, а мы, простые смертные, должны прозябать в кишлаке?

Хайдар обнял ее за плечи, рассмеялся:

— Годик-другой, не больше, милая! Родителей тоже можно понять. Хочется, чтобы невестка пожила немного рядом, показала себя, так сказать, примерной хозяйкой!

Нет, Латофат не боится кишлака, она родилась и выросла там, и родителей его готова понять. Только вот жаль начатых с Абидовым работ, да, признаться, и разговоры об аспирантуре ей не безразличны.

Латофат вздрогнула: кто-то постучал в дверь,

— М-можно? — Сакиджан Абидов стоял на пороге и виновато теребил отрастающую щетину усов. — А вы, ок-казывается, под ст-трожайшим запретом. Г-грозят п-позвать милицию, если задержусь. Так что п-прошу на минутку в-выйти. П-подожду вас на улице.

Абидов ждал ее на той самой скамейке у фонтана, где недавно она сидела с Хайдаром. Увидев девушку, вышедшую из подъезда, он вскочил, зачем-то подал руку, хоть сегодня виделись уже. И сразу спросил:

— Ну и как? П-поговорили?

— Поговорили. Остается все по-прежнему. Будет свадьба. Вот и все.

— По-поздравляю! — с деланной веселостью воскликнул Абидов. — Т-той на весь мир! Песня яр-яр! Бой барабанов! С-счастливые влюбленные за шелковым занавесом! И п-прощай, наука, прощай, университет! А тут не успела повернуться, как новый той — родился первенец! Н-ну и в итоге счастливейшая мать-героиня в окружении г-галдящих отпрысков! П-поздравляю! — Абидов сделал такой стремительный вираж вокруг фонтана, будто вместо ног у него выросли колеса. Скрестив руки на груди, остановился перед девушкой. — П-поражаюсь! Да появятся ли у нас, наконец, истинные таланты, люди, готовые принести блага жизни в жертву великим целям? Только вас я считал способной студенткой среди всех этих бездарностей. А вы?.. — Абидов разгорячился и совсем перестал заикаться. — А вы — нет чтобы думать о науке — все та же мечта о свадьбе, о детишках! Речь идет о большом, благородном деле, о долге! Неужели так и не поняли этого? Ведь от вашей работы зависит будущее узбекского хлопкороба, великого труженика! Может, сомневаетесь в успехе наших начинаний.

— Дело не в сомнении.

— Сейчас мои слова могут показаться только мечтой. Но пусть даже это пока несбыточная мечта, все же мечта благородная и заслуживает того, чтобы посвятить ей жизнь! Неужели вы, с вашим умом и сердцем, не в состоянии понять таких вещей? Были бы просто красивой куклой, стал бы я уговаривать вас?

Латофат еще ниже склонила голову:

— Я-то понимаю, домладжан, а вот вы…

— Так в чем же дело, черт побери? Держит страх, что этот ваш… сынок раиса, если свадьба задержится на год, женится на другой?..

— Не надо, — еле слышно проговорила Латофат. — Бесполезно…

— Ну в таком случае, раз бесполезно… мы выходим из игры!

Абидов стремительно крутанулся и помчался прочь, споткнулся обо что-то и скрылся в темноте.

Латофат, сжав виски ладонями, еще долго сидела в опустевшем скверике.

Глава четвертая

1

Приглашение на защиту диссертации для Атакузы не новость. Но сегодня защищается его собственный сын, — наверно, потому и взволнован так знаменитый раис. Да к тому же еще вчерашняя нелепая стычка с дядей тоже не дает покоя.

Атакузы приехал на машине вместе с дочерью и будущей невесткой. Девушки заглянули по пути на базар, купили целую охапку цветов. Вид у них был очень эффектный — обе в одинаковых алых атласных платьях, в черных лакированных туфлях, у обеих в руках букеты. Когда Атакузы в сопровождении двух юных красавиц подходил к зданию института, все обернулись в их сторону, а молодые люди, курившие у входа, посторонились, уступая дорогу.

Зал, где должна была проходить защита, оказался внушительным, просторным, светлым, да еще и с глубоким куполом, который удваивал его объем.

Хайдар стоял на сцене. С помощью Кадырджана он развешивал какие-то диаграммы и чертежи со столбцами громоздких цифр и формул, о которые сам черт мог сломать зубы! Кадырджан, увидев родичей, помахал рукой. Хайдар лишь кивнул, — видимо, ему было сейчас не до приветствий.

В огромном зале, окнами выходящем во двор института, было еще малолюдно. Атакузы сел поближе к широким окнам. Потрогал откидную доску-пюпитр. С потеплевшей душой, с гордым сознанием предстоящего события смотрел на входивших людей. Все это были ученые — о том говорили их лысины, очки на бледных, нервных лицах, небрежная, даже неряшливая одежда… С тем же горделивым чувством он незаметно оглядел дочь и будущую невестку.

Тахира так и сияла, кругленькое белое миловидное лицо порозовело, радость переполняла ее. Она то и дело поправляла едва достающие до плеч черные как смоль волосы, вертела головой — оглядывала зал, будто пришла не в научное учреждение, где должна решаться судьба брата, а в театр на премьеру. Латофат была полной ее противоположностью. Сидела, сложив на коленях смуглые руки с накрашенными хной тонкими пальчиками, задумчиво уставясь большими грустными глазами в сад. Ох уж этот ее печально-задумчивый вид! Казалось, пришла сюда не затем, чтобы разделить радость близкого человека, а лишь по принуждению!