Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 1. Немые фильмы (1918-1935)

Эмин-ага заметил это, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь вздохнул. А Хурму прямо затрясло от злости, побелела вся. Она сдержалась, не стала выяснять отношений при свекре. Но, выбрав подходящую минуту, пошла к Карагыз, твердо решив, что больше так продолжаться не может — пора поставить на место зарвавшуюся злючку.

Карагыз причесывалась перед зеркалом. Скользнула равнодушным взглядом по Хурме, как на пустое место глянула, и вновь с нарочитой тщательностью занялась своим делом. Умела она задеть не только словом, но и взглядом. Иногда в нем была откровенная неприязнь, чаще — насмешка или равнодушие, как сейчас. А порой ловила в нем Хурма какое-то брезгливое любопытство. И ежилась — у нее создавалось впечатление, что так смотрят на перееханную колесом арбы лягушку.

Она остановилась за спиной Карагыз и, глядя в ее отраженное зеркалом лицо, вся напряженная, словно струна дутара, сказала:

— Слушай, что все это значит? Объясни… пожалуйста!

Карагыз удосужилась наконец-таки встретить взгляд невестки в зеркале. Потом повернулась, глядя круглыми наивными глазами. В голосе ее было хорошо разыгранное удивление.

— Невестушка! Извини! Замечталась, задумалась, не заметила, как ты вошла. Присаживайся, вот стул. А хочешь, прямо на кровать садись. Чаю выпьем?

Все это было притворством. И Хурма не клюнула на него. Лишь отступила на шаг, потому что неловко было, стоя вплотную, смотреть сверху вниз на золовку, и не подумавшую подняться с пуфика.

— Так чем же я обязана? — Голос Карагыз стал суше. — Что я должна тебе объяснить?

— Свое поведение!

— Ого! Ни отцу, ни мужу отчетов не давала! Сильна ты, девушка! Любопытно, однако, что именно тебя интересует?

— Все интересует! — с вызовом сказала Хурма. — Почему ты насмехаешься, почему унижаешь меня? Я заразная какая-нибудь, что ты посуду после моих рук перемываешь?

— Вот оно в чем дело, — «догадалась» Карагыз и засмеялась. — Напрасно, невестушка, из мухи верблюда лепишь. Отец привык, чтобы подавала ему только я, — вот и все.

Карагыз говорила неправду, и Хурма знала, что это неправда, но на минуту поверила, потому что живо вспомнился Серхен-ага, который так любил принимать чайник из рук дочери, и ей безумно захотелось сейчас же, немедленно очутиться в родном доме, увидеть добрые, любящие отцовские глаза, подать ему чайник. Она даже задохнулась немножко, представив, насколько это было бы приятно.

— Ладно, — согласилась она, — пусть это будет правдой. Но почему ты вообще относишься ко мне так, словно я тебе дорогу перешла или кусок изо рта вынула?

Глаза Карагыз хищно сузились, но улыбка не покинула губ.

— Глупости говоришь, девушка. Иди лучше спать ложись, чем выдумывать. Новая подушка всегда колется, потому что перо из нее лезет. Терпи, пока обомнется.

А что, подумалось Хурме, может, так оно и есть. Села за чужой стол и рот разинула; кидайте в него халву! Избаловали меня дома вниманием, а тут — другие люди, другая жизнь…

Она чуточку кривила душой. Никто ее чрезмерно вниманием не баловал, кроме разве что Серхена-ага. И не за чужой стол она уселась, за мужнин стол. И при любой «другой» жизни доброжелательность остается доброжелательностью, душевность — душевностью. Но очень уж хотелось поверить в желаемое.

Появилась надежда, что «все образуется». В сдержанности стариков Хурма стала видеть не черствость, а душевную деликатность. В насмешливости и других странностях золовки — живость характера, доходящую иной раз до эксцентричности.

С мужем было сложнее. Она до замужества сама толком не знала, что ждала от интимной близости, и все же, если судить по отношениям с Аннали, по его словам и намекам, ожидать можно было большего, нежели давал Нурмурад. Правда, он нередко бывал оживлен, весел, не забывал о подарках, пытался развлекать молодую жену как умел, даже в театр водил раза два-три. Но порой на него накатывала хандра. Ссылки на всякие производственные неурядицы звучали неубедительно, и Хурма терялась в догадках, замечая отсутствующий, обращенный внутрь взгляд мужа.

Упрекнуть его в черствости, в грубости она не могла, Он обращался с ней бережно. Слишком бережно. Словно взял на подержание вещь, которую надлежит вернуть хозяину в наибольшей сохранности. Хурму это и обижало и злило: «Какого черта ты брал меня в жены, если мыслями витаешь неизвестно где!» — негодовала она.

И ни разу не пришло ей в голову, что не взял бы, ответь она отказом. Что не в нем, а в ней самой скрыта причина, по которой личная жизнь складывается так серо и неуютно. Невдомек ей было спрашивать вину с самой себя. И лишь тогда глаза приоткрылись, когда у Карагыз, оставившей ее на время в покое, вырвалось как-то: «Эх, навредила ты, девушка, крепко и мне и Нурмураду…»

Хурма была буквально ошеломлена этой новостью: «Вали с больной головы на здоровую!.. Чем я навредила?» — «Он на другой жениться хотел». — «Кто же виноват, что он на мне женился?» — «Я виновата!» Последние слова Карагыз прозвучали не издевкой, а подлинной горечью. Она действительно считала себя основной причиной того, что в доме появилась эта пышнотелая и самоуверенная каракалинка, и в доме словно покойник поселился, не дом стал, а кладбище. При всей своей вздорности, Карагыз любила брата. Считая, что своим эгоизмом обездолила его, она сделала вторую глупость — в резкой и окончательной форме вдруг отказала Алмазу. Теперь она мучилась вдвойне и, не снимая вины с себя, срывала зло на Хурме. Плохо было ей, плохо — Нурмураду, даже отец, похоже, стал подумывать, что зря поторопились, даже чужачке этой, каракалинке, не сладко было!..

Как маленький камень рождает большую лавину, так несколько слов, сорвавшихся с языка Карагыз, заставили Хурму много думать, заново переживать все, что случилось за последние месяцы, взглянуть на цепочку событий с иной точки зрения. Ее рассудительность была глухой стеной, дамбой, за которой можно отсидеться от камнепада лавины. И если на первых порах она пыталась выгородить себя, то не потому, что хитрила, а потому, что искренне верила в свою правоту. Но постепенно нить горестных и трезвых раздумий привела ее к единственно верному выводу: никакие, даже самые прекрасные расчеты не могут заменить самого крошечного влечения души, Нет любви — нет счастья.

Она даже усомнилась, что все может быть объяснено столь просто. А когда поверить все же пришлось, стало до горьких слез обидно, что так нелепо, пусто, бездарно распорядилась собственной судьбой. Да ведь поздние слезы — это только слезы, и ничего кроме. Запоздалый плевок бороды не смочит, как утверждает старая пословица.

Был воскресный день.

Свекровь, прихворнув, отлеживалась. Хурма ухаживала за ней, приготовила горячую, густую наперченную лапшу, всесильное средство народной медицины против простуды.