Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2. Звуковые фильмы (1930-1957)

Ничего не скажешь, рассудительная девушка была Хурма.

В ту ночь она разрешила немножко больше, чем всегда, отведала крепость мужских объятий, жар поцелуев. Однако едва Аннали попытался переступить определенную ею границу, она сразу же очнулась. И после короткого, но бурного объяснения, в котором приняли участие не только слова, Аннали покорно согласился: да, конечно, она права, он подождет…

И сейчас Хурме предстояло нелегкое решение. Серьезное решение, ответственное. Либо бежать под заветное ореховое дерево, чтобы подтвердить уже данное согласие и тем самым собственными руками похоронить свои тайные грезы. Либо идти к отцу и сказать «да» гостям…

…Это было старое ореховое дерево. Такого огромного не было ни в одном из ближайших ущелий. В самый знойный день под ним сохранялась прохлада, и люди считали это почти чудом, а дерево — священным. Некоторые даже пытались молиться ему, просить о чуде для себя и цепляли на его ветви всякие тряпочки, ленточки, талисманы. Но это продолжалось недолго.

Прозрачная, как стекло, как журавлиный глаз, прохладная вода журчала под деревом в арыке, манила к себе путников. И непонятно было, почему дерево стоит на отшибе — ни дорога мимо не проложена, ни строений поблизости нет.

«Все было, все, — в ответ на расспросы любопытных кивали лохматыми тельпеками столетние аксакалы. — И дорога была, и строения богатые. Надо только внимательно посмотреть вокруг — и тогда увидите остатки стен и красную от большого огня глину бывших тамдыров. Может, и еще что-нибудь увидите, потому что никто не ведает, баи веселились в тени дерева, наслаждаясь горной прохладой и вечностью своей власти над бедняками, или бедняки собирались здесь на свой грустный совет, и от слез их такой кристальной чистоты вода течет и поныне в древнем арыке. А возможно, здесь было излюбленное место свиданий, потому что есть предание, будто клятву, прозвучавшую под этим деревом, нарушить невозможно».

Так говорили аксакалы, покачивая лохматыми тельпеками и пожелтевшими от времени бородами. А дерево ореховое говорить не умело. Шли годы, а оно молчало, как молчали каменные вершины гор, ножевые грани скал, сумеречная настороженность ущелий. И лишь когда горы вздыхали и вздох этот ветром касался древнего орехового дерева, оно глухо шелестело листвой, пыталось что-то поведать миру — и опять затихало.

Самый догадливый человек не уразумеет этот тревожный древесный язык вечной любви и вечных разлук. Не понял ничего и Аннали. Он очень хотел понять, что там шепчет старый орех, на что намекает, предупреждает о чем? Ведь уже давным-давно наступил час свидания, а Хурмы все нет и нет.

Так и не дождался ее Аннали, хотя ждал до рассвета. А с рассветом ему надо было отправляться в горы, где на волшебном горном травостое нагуливал стать племенной косяк молодняка и маток. И лишь по возвращении узнал новость, которая уже не была новостью ни для кого, кроме Аннали, и которая объяснила ему, по какой причине в тот последний вечер Хурма не пришла на свидание.

Он был человеком сдержанным, и никто даже не заподозрил, что творится у него на душе. Железные нервы у него были.

А может, просто самоотверженная любовь.

VIII. ЧУЖАЯ

Для Хурмы началась новая, городская жизнь, которая так влекла ее издали, но вблизи выглядела несколько иначе. Пока Хурма жила под крылышком отца с матерью, она могла мечтать сколько угодно и даже, объективности ради, представлять себе те трудности, которые может преподнести семейная жизнь. «Все они преодолимы!» — бодро думала она, переступая порог своего нового дома и ища глазами по углам те мешки счастья, которые должны были ожидать ее здесь.

«Мешков» не оказалось.

Ладно, думала она, «мешки» наживем, было бы согласие, были бы добрые, откровенные отношения.

К сожалению, это тоже осталось мечтой. Прошел свадебный угар, прошел период, когда молодая невестка занимает особое положение в доме мужа, начались будни — и Хурма поняла, что дом мужа сильно отличается от того, который так необдуманно и поспешно оставила она у подножья гор. И в ее новой семье, с виду дружной и благополучной, есть какие-то тайны, идет непонятная внутренняя борьба. Это и настораживало и пугало, хотелось быть подальше от всяческих тайн и недомолвок, хотелось побыстрее испытать то, что совсем недавно сулила перспектива городской и семейной жизни. Однако семейные радости лишь тогда радостны, когда обоюдны, и городские прелести хороши только в случае, когда сердце открыто для них. Хурму же действительность обделила и тем и другим.

Да, муж был внимателен, предупредителен, даже нежен, но стояла за этим не любовь, а обычная вежливость. Да, свекор и свекровь были любезны, ласковы, называли доченькой, однако не чувствовалось почему-то в них сердечности. Искренность была, сердечности — нет. В этом Хурма поклясться бы могла! Зачем же они тогда так травой стелились, зачем сватали, если чужую в дом брали? А в том, что она чужая, что не ко двору пришлась, Хурму не надо было убеждать — глаза имела, уши имела, а главное, сердцем чувствовала ту фальшь, в которой очутилась нежданно-негаданно.

Порой она ясно видела, что Нурмураду не по себе, проскальзывала временами в его словах и ласках натужность какая-то, нарочитость. Он вроде бы виноватым был перед ней. И она пыталась, как могла, облегчить его состояние, хоть и не понимала сути. А он не шел на откровенность, не хотел ее помощи, уползал в себя, как улитка в раковину, И тогда Хурма чувствовала жалкую бездомность, в сердце начинал ворочаться и скулить щенок, но теперь уж по другому поводу.

Что-то совсем уж непонятное творилось с золовкой, которая с первых же дней повела себя так, словно Хурма ее личный враг. Не лишенная внешней привлекательности и даже обаяния, она оказалась язвой, каждую минуту от нее можно было ожидать неприятности.

Хурма попыталась победить ее молчаливой покорностью — Карагыз не поддалась, стала еще более колючей. Справедливости ради следует отметить, что не только бедняжка Хурма была объектом ее вздорного характера, ей ничего не стоило нагрубить отцу или матери, резко осадить брата. Поначалу Хурма удивлялась, что все молчаливо сносят вызывающее поведение Карагыз. Обрывки семейных разговоров, в которые невестку пока не посвящали, дали ей повод считать, что снисходительность к Карагыз связана с сочувствием к ее неустроенности. «Но ведь она еще женщина хоть куда! — недоумевала Хурма. — Почему не выходит замуж?! И разве есть хоть капля моей вины в ее незадавшейся судьбе?»

Карагыз, по всей видимости, была иного мнения и оттого на каждом шагу подкалывала невестку, придиралась и язвила по любому пустяку. Порой придирки доходили до прямых оскорблений, и Хурма однажды не выдержала, показала коготки. А случилось это так.

Обычно она старалась не вмешиваться в хозяйственные дела, потому что все ее попытки либо высмеивались золовкой, либо принимались с таким видом, что руки опускались и ничего вообще делать не хотелось. Но на сей раз, скорее машинально, чем умышленно, она, заметив, что пиала, которую поставили перед Эмином-ага, не совсем чиста, вымыла ее и поставила перед свекром. Карагыз тут же демонстративно вымыла пиалу заново.