Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2. Звуковые фильмы (1930-1957)

Остальные собрались у телевизора. Шла трансляция с ашхабадского ипподрома. В состязаниях участвовали лучшие скакуны республики, и потому трибуны были переполнены. Они то гудели густым пчелиным гудом, то взрывались аплодисментами и возгласами одобрения. Карагыз тоже потихоньку то попискивала, то охала, следя за перипетиями состязаний. Мужчины смотрели молча.

Хурма любила скачки и была благодарна Нурмураду, когда он позвал ее:

— Иди сюда, тут ваши выступают!..

Она пришла, присела на краешке стула. Эмин-ага покосился, хмыкнул неодобрительно — ему не нравилась, когда невестка начинала играть в бедную родственницу, пусть лучше цапаются с Карагыз. Да и вообще не очень-то по сердцу была ему и она сама и та атмосфера, что образовалась в доме с ее появлением. Видимо, в самом деле поторопился, недоглядел чего-то, недоучел. Не получилось бы так, что от комаров спасался — в муравьиную кучу сел. А и Нурмурад хорош — во всем Ашхабаде девушки порядочной не нашлось для него, в разведенку вцепился, как клещ в овечий хвост! Сам виноват, умнее будешь в другой раз…

Заезд очередной четверки уже начался. Хурма не слышала, что объявлял диктор, но напряженно всматривалась в фигуры всадников, не ощущая этого внезапного необъяснимого напряжения.

Камера телеоператора порой давала скачущих крупным планом, когда вплотную приближались вытянутые лошадиные морды, напряженные лица жокеев. И вдруг Хурма, не сдержавшись, радостно воскликнула:

— Аннали… Это же Аннали скачет!..

Карагыз хихикнула.

Эмин-ага многозначительно кашлянул.

— Кто он такой, Аннали этот? — осведомился Нурмурад, которого тоже кольнуло радостное возбуждение жены.

Она поняла, что совершила глупость, и ответила как можно спокойнее:

— Да так… знакомый. В школе учились вместе.

И поняла, что опять допустила промах: ее деланное равнодушие может быть истолковано превратно. Ну и пусть, с внезапным озлоблением подумала она, пусть воображают, что хотят!

Звякнул колокол — скачка закончилась. Диктор объявил победителей — кобылица Ласточка, наездник Аннали Ялкабов. А спустя несколько секунд добавил:

— Наездник просит сообщить вторую кличку победительницы заезда. С удовольствием исполняем его желание — ее зовут Хурма. Красивое имя, товарищи телезрители, не правда ли?

Хурма обомлела. Жаркий румянец бросился ей в лицо, и вслед за ним прошиб холодный пот. Она сидела, как преступница, не смея поднять глаз. Карагыз ехидно и громко смеялась.

— Вот оно, значит, как получается… — пробормотал Эмин-ага и вышел из комнаты.

Нурмурад сердито щелкнул выключателем. Экран телевизора погас. Наступила темнота, и слышно было, как в дальней комнате кашляет хворая Аннагуль-эдже. У Хурмы мелькнуло: надо рассказать ему все, пусть не переживает попусту, не мучится глупыми догадками. И тут же строптивая мысль: а почему, собственно, я должна оправдываться? В чем? Да и не похоже было, чтобы Нурмурад особенно переживал, разве что бродил по дому, ни с кем не разговаривал. Так ведь такое и прежде с ним бывало не раз.

Потом он ушел и вернулся довольно поздно. От него попахивало коньяком, однако он не был пьян.

— Ужин разогреть? — неуверенно спросила Хурма.

— Не надо, — отказался он, — сыт.

И ее осенила внезапная догадка: у той он был, у своей прежней, у любовницы. Это она накормила и напоила его! Это ее духами пахнет его пиджак!

Как ни странно, догадка не принесла боли. Хурма подождала еще немного — нет, и в помине не было. Тогда она сказала ненатуральным, фальшивым голосом:

— Зачем было тратиться, когда дома еды полно. В ресторане ужинал?

— Да. — Он провел ладонью по щеке. — Побрился заодно, чтобы утром не возиться — до начала работы надо по всем объектам проехать.

Она не поверила, но возражать не стала — пусть себе тешится.

Он зевнул, прикрывая ладонью рот.

— Спать будешь?

— Постели.

Она не легла рядом, как обычно, а села к притененному торшеру и взяла пяльцы. Меньше всего хотелось сейчас вышивать, но еще меньше хотелось объятий, хранящих тепло и запахи другой женщины.

Нурмурад поворочался немного, затих. Уснул, с облегчением подумала она. Однако он тут же негромко спросил:

— Любишь его?

Хурма смолчала, хотя в голосе мужа не было ни раздражения, ни обиды, ни желания сводить счеты. Просто она не знала, что ответить, а отделываться незначащей репликой почему-то не было желания.

Нурмурад немного повысил голос:

— Ты что, оглохла? Я спрашиваю, вы встречались?

— Не кричи на меня, — сказала Хурма, не отрываясь от вышивания. — Не показывай, что ты хуже, чем есть на самом деле. Зачем всех посвящать в наши нелады.

— А ты разве уже не сделала этого? Интересно получается! Твоя жена всенародно признается в своем позоре, а ты…

— Погоди, Нурмурад, ни в чем я не признавалась «всенародно», и позора никакого нет.

— Может, станешь утверждать, что между тобой и этим… Ялкабовым ничего не было?

— Было.

— Ага!

— Было, — спокойно повторила Хурма. — Однако совсем не то, что ты подразумеваешь под своим многозначительным «ага». Или ты убежден, что не бывает иных отношений, кроме тех, что у вас с Айджемал? Ты ведь от нее пришел сегодня, сознайся.

— Откуда тебе известно о ней? — пробормотал он, огорошенный.

— Известно! — с вызовом сказала Хурма. — Сестрица твоя постаралась, чтобы стало известно.

— Дура она.

— Как сказать. Это я дурой была, не догадывалась, что муж от молодой жены к потаскушкам бегает. Это ведь она тебя сегодня накормила и напоила? Ну? Признавайся, имей мужество, обещаю, что сцен ревности не будет. Она?

— Если бы!..

Голос Нурмурада был настолько потерянный и тоскливый, что не разумом, сердцем Хурма поняла: так не лгут. На мгновение жаркая радость охватила ее — нет, значит, соперницы, нет! Но тут же неумолимый рассудок возразил: «Как это нет, если он другую любит?» И радость поблекла, съежилась — и понесло ее куда-то в смутное, неведомое, словно ветром сорванный лист. «Разве мыслимо так жить?» — безнадежно подумала Хурма, И Нурмурад подтвердил вслух:

— Так больше нельзя. Надо что-то придумывать. Надо развязывать узелок…

Развязался он просто, вроде бы сам по себе, хотя инициатором была Хурма. Она бродила по дому, замкнувшись в себе, не хуже Нурмурада. Мурлыкала под нос неопределенные, грустные мелодии и все думала, думала. Ее никто не задевал хлопотами по дому, никто не лез в душу с расспросами, даже Аннагуль-эдже. Золовка обходила стороной. Порой казалось, что она. Хурма, заняла в доме привилегированное положение Карагыз, и теперь ее, а не Карагыз все жалеют и опекают. И вроде бы ждут от нее чего-то. Хурма посмеялась бы, уразумей она суть этого негласного и неосознанного, какого-то стихийного ожидания. Право, ну разве это не смешно, когда четверо умудренных жизнью людей перекладывают на плечи вчерашней девчонки ответственность серьезного решения? А впрочем, ничего смешного, тут, может быть, и нет.

Как-то она посетовала, что соскучилась по своим домашним и решила съездить в Кара-Кала. Нурмурад не возражал. Он видел, что она собирает лишь те пожитки, что привезла с собой из родительского дома, но ничего не сказал, хотя в душе чувствовал себя предателем. Там еще и радость таилась, в душе Нурмурада, надежда пробудилась. Нехорошая она была, надежда эта, подленькая, меленькая, однако за ней стояло большое чувство. И Нурмурад промолчал.

Он молча проводил жену на вокзал, посадил в поезд. Но ни рукой не помахал на прощанье, ни скорой встречи не пожелал — здесь, во всяком случае, он был честен. А Хурма смотрела на него сквозь слезы из вагонного окна, все предметы радужно расплывались перед ней, и все больше крепла уверенность, что сюда, назад, она больше никогда не вернется.