Совок и веник (сборник)

Люди по инерции еще боятся возврата старого – их пугают великие тени. Им мнится, что придет новый тиран, который их замучит.

Для того чтобы принять мучения, следует как минимум быть мучеником; чтобы кончить трагически, надлежит быть персонажем трагедии.

Час истории миновал – и смерть от меча тирана уже никого не ждет.

Теперь мне ясно, что мировой дух завершил свое шествие не в Пруссии, а в России. Я спрашиваю себя: было ли это закатом христианской цивилизации?

Постисторическое существование чревато новыми опасностями, но они принадлежат другому жанру.

Действие трагедии закончено, декорации – по желанию зрителей – убраны с подмостков. Будет играться излюбленная населением медодрама.

Стихотворения

Противно. Но не более того

Противно. Но не более того. И мерзко. Но не слишком, а привычно. Я шел по улице и думал: торжество не удалось. Мы при своих. Отлично, Я шел вдоль тополей, их пыльный строй, Их руки, заведенные за спину, Напоминал то пленных, то конвой, Уткнувший под лопатки карабины. Их гнутый ствол одет кривой корой, Обряжен в арестантскую рванину. Лежал туман и холод сжал равнину, Покрытую, как тело простыней. Ну ничего. Покуда все со мной, Еще от ветра на юру не стыну, В шеренгу не согнал собачий вой, И жизнь пока прошла наполовину. Куда идти? Я не хочу домой.

Я помню Антонелло да Мессина

Я помню Антонелло да Мессина в высоких комнатах коричневого цвета, где воздух мерз под потолком, где в спину из форточки мне дул протяжный ветер, где каждой гранью рисовалась даль, где все начало, нет ни бед, ни бури, лишь ровная и чистая печаль, прозрачный взгляд и влажный слой лазури. Был легок крест и неопасна рана, и воздуха и света торжество. Так я смотрел Святого Себастьяна, в недобрый час я вспомню про него.

Кто устанет, тот прочь – вдоль оврагов

Кто устанет, тот прочь – вдоль оврагов, им нету конца, По дорогам пустым, мимо красных кирпичных домов, И подняв воротник, отвернувшись, не видно лица, У крыльца постучит, и окажется дома он вновь. В его комнате свет в предвечерний час ярок и чист, Вдоль шкафов упадет, возле Данте, Шекспира и Гёте, И когда сдуют пыль, обнажится исписанный лист, И на старых обложках сверкнет под лучом позолота. И он дальше пройдет, и, холсты протерев рукавом, Повернув их к окну, убедится: они не пропали — Только чуть натянуть, только лаком покрыть, и потом Можно снова смотреть и трогать поверхность руками.

Нам эту стену не пробить

Нам эту стену не пробить, Но будем биться лбом. Нам этот ров не переплыть, Но все же поплывем. Вовек здесь грязь не разгрести Ни горем, ни трудом. И нам отсюда не уйти Так, значит, здесь умрем.

Баллада арестанта (подражание Уайльду)

Ввалились трое молча в дверь, Не подымая взор, Ввалились и кулак к зубам Притиснули в упор. Один мне руку заломил, Взял за плечо другой, А третий молча заводил Их мотоцикл ногой. Меня еще никто не бил, Ни слова мне в укор, Лишь только револьвер давил Мне ребра с двух сторон. Не рыпайся – не то, гляди, Мы дух твой выбьем вон. Их взгляд самодоволен был — Им ясен мой позор. Я ль виноват, что этот свет Ночной покрылся тьмой, Как будто солнце кто-то сжал Громадною рукой. Мир потемнел и в темноте С тобою схож любой, Будь то подлец, глупец, слепец — Так, словно брат родной. Сидели длинной чередой, Увиделись мы раз, И разойдемся, лишь конвой Под локти схватит нас. Кто покаянно лебезил, Расширив круглый глаз, Кто нагло развалясь, дерзил, Дразня последний час. Доносчик, или мелкий плут, Иль помесь пополам, Им плакался и, словно шут, Остротам хохотал — В манеру входит веселить Приговоренных там. И каждый опер кажет прыть, А каждый жулик – срам. На желтой крашеной скамье Обриты наголо Так хохотали, словно им Отчаянно свезло — В милицию пришли, к родным, Где сытно и светло. Мол, все мы здесь в одной семье Коль уж на то пошло, Свои не делают своим Обдуманное зло. Мол, это все одна игра — Бежать и догонять, Вы не серчайте, опера, Я свой, я просто тать. Ребята с одного двора Как мне вас не понять? Вам пошутить пришла пора — А мне похохотать. Мол, не судите сгоряча — Не бейте по лицу, Вы превратите в стукача Заблудшую овцу. И тот, что диким был вчера, Готов сапог лизать, Они смотрели операм Искательно в глаза: Мол, подскажите, что еще Здесь надо подписать? Мол, коли буду я прощен, Продам родную мать. Давайте будем заодно: Мы все один народ, Мы месим общее говно, Мы все идем вперед, А если парень пошалил, Так с возрастом пройдет, Моральных поднакопит сил И в колею войдет, Такой же, как и мент, дебил — Империи оплот. Одни домой уйдут быстрей За свой трусливый вой В унылый встанут строй людей Другие за разбой. Но если все одна семья И виноват любой, Как угадать, который – я, И кто стоит за мной? Как угадать, кого судить, Коль мир покрылся тьмой? Раз не желаешь в стае выть — Не попадешь домой. Они хватались в темноте, Не сделавши шага, За что попало в пустот,е И не нашла рука. Слепец слепца ведет во мглу, Подняв трусливый вой. Здесь мудрено искать иглу — Хоть глаз коли иглой. С земли до неба белизны Глаз застилает мглой — И только в камерный волчок Увидишь свет дневной.

Я с вечера решил нарезаться

Я с вечера решил нарезаться, И нынче вышло все по-моему: В ногах еще остатки резвости, Они несут к ведру помойному. Осточертела жизнь степенная, Мне дорога она изъянами — Окурками, пивною пеною, Что на штаны сдувают пьяные. Чем жизнью жить на вас похожею И чувств постыдных не стыдиться, Уж лучше в грязь свалиться рожею, И до бесчувствия напиться.

Не сумев полюбить ни погоду, ни почву, ни власть

Не сумев полюбить ни погоду, ни почву, ни власть, Не желая увидеть в грядущем просвета, Не имея нужды что распущено заново прясть, Предаваясь раздумьям (мне свойственно это), Я сижу на диване, закутавшись в плед, и курю. Мне немного тоскливо, за окнами сырость. Ветер воет под дверью и резко кричит «улю-лю». И вообще мне тревожно, как будто бы что-то случилось. Так и в детстве бывает: ты сам не поймешь почему, То ли тучи сгустились, то ли тебе одиноко, То ли ты простудился, и ветер гуляет в дому, Ты сидишь и дрожишь над стаканом томатного сока. Вот на лестнице шум, и я знаю, что это конец. И так долго играл, что не скажешь уже «не играю». Мне в прихожей надвинут на брови походный венец — Шерстяную беретку с терновым отливом по краю.

Зазевался, а вы уж решили, что ваш

Зазевался, а вы уж решили, что ваш, Что конец, коли к стенке приперло? Но теперь надоело, довольно, шабаш. Я не дам перерезать мне горло. Я не дам перерезать мне горло за так — Оттого что попал в живодерню, Оттого что мне шкуру разметил скорняк, Оттого что здесь выжить зазорно. Вам в привычку вошло безнаказанно бить, Вы для каждого знаете цену. Деться некуда, загнан, и впору завыть — Я лопатками чувствую стену. Но хрипя, дыбя шерсть, окровавя белки, Я еще отплачу, как умею. Я умру, как собака, сжимая клыки, Разрывая противнику шею.

Бильярд

Вдоль зеленого поля сощурясь глядел, Повернее мишень выбирал, И учился, как здесь выверяют прицел, Здесь расчетливо бьют, наповал. Я к ним в гости был зван, и пришел отдохнуть, И меня занимала игра, И я бил с наслаждением в желтую грудь И следил за полетом шара. И меня забавляло: средь бывших вокруг Кто поверить бы смог и узнать, Что на шее моей уже сходится круг, Что меня уж велели сыскать. Вот теперь мне конец, я над лузой завис, Это верный, рассчитанный шар. Вот такие точь-в-точь и собьют меня вниз, Мастера на красивый удар. С ними нынче легко – про театр и кино, Про свободу и совесть болтать. А вскочить бы – и разом в лицо все вино… И, смеясь, продолжал я играть.

На песню уголовника хмельного

На песню уголовника хмельного сбегались из подъездов, а с окон смотрели как с зубами вместе слово вбивал ему прикладами закон. Растерзанный, взлохмаченный и пьяный, он шел, не понимая, меж двоих. У нас в ушах стучали барабаны, а он, шатаясь, пел похабный стих. И каждый раз, когда приклад со стуком прокуренные зубы вышибал, к стеклу мы жались побледневшим ухом, а он лишь, ухмыляясь, напевал. Никто из нас тогда и не подумал: за что его – попойку иль грабеж? Не понимая, пел бандит под дулом, и нас за окнами бросало в дрожь, Быть может он был вовсе невиновен, и спьяну боли не воспринимал. Мы вслед глядели, как он под конвоем в соседний переулок ковылял, И долго нас дразнила брань пьянчуги, беззубый и отчаянный оскал. Он не искал защиты и услуги — и каждый безотчетно ревновал.

Вор закрыл глаза и бежал

Вор закрыл глаза и бежал, Ожидая свинец. Он не видел ружейных жал, Просто понял: конец. В жизни видел немного он: Лишь барак да забор, Лишь ворон, решетки окон, Охраняемый двор. На бегу часовой стрелял И потом еще раз. Он не слышал, как вор кричал, Только слышал приказ. В жизни слышал немного он: Только скрип сапогов, Офицерских стаканов звон, Треск разбитых зубов. Повернулся, спустил затвор, Сигарета у губ. Чертит воздух стая ворон И кричит, чуя труп.