Совок

Оказывается, моя новая знакомая Вера и сильная своей слабостью Галина Сутормина в недалеком прошлом были соперницами. Они непримиримо конкурировали в борьбе за внимание некого Эдуарда Сарайкина. Этот Сарайкин был восхитительно холост и числился на предприятии маляром, хотя сам он называл себя художником. Он заслуженно слыл в ТТУ завидным женихом. Помимо жуткого гендерного перекоса на одном отдельно взятом предприятии, в активе Эдуарда присутствовала яркая харизматичность творческой личности. Выражавшаяся в его почти чеховской бородке и в легком косоглазии. Которое при желании всегда можно было расценить, как томную загадочность взора художника. И еще его отличало умение легко оперировать культурными словами. На фоне и без того немногих мужчин трамвайно-троллейбусного коллектива, привычно объяснявшихся с барышнями-водительницами на русском матерном, Сарайкин выглядел аристократом. Он мог разговаривать с женщинами хоть пять минут, хоть десять и при этом, совсем не прибегая к ненормативной лексике! Эта его особенность уже сама по себе подкупала женщин своей необыкновенной утонченностью. Отдельно стоит отметить, что Эдуард не стеснялся делать дамам комплименты. А некоторых он даже приглашал в свою пропахшую растворителем и красками кандейку, которую он называл мастерской художника, чтобы попить там чаю. Женщин ТТУ, не сильно избалованных вниманием благородных мужчин из числа творческой интеллигенции, подобное обхождение чрезвычайно интриговало и влекло.

– Все хорошо у Верочки с этим художником наладилось. Они вроде бы и жить вместе стали, да эта стерва Галька все порушила! – распереживалась о несчастье своей сослуживицы Любовь Михайловна, – Увела эта сука ее мужика, а ведь Вера на втором месяце была! Эх, да что там, все вы мужики одинаковые! Кобели и сволочи! – логично завершила свое повествование мудрая женщина, вдруг озлобившись и смерив меня неодобрительным взглядом.

Прерывать продуктивно начатый разговор и терять всезнающую собеседницу мне совсем не улыбалось. Надо было быстро и убедительно доказывать внезапно осерчавшей бабушке, что я-то как раз не такой. Что ни фига я не кобель и даже местами не сволочь. Пожаловаться ей на свою врожденную импотенцию, что ли? А что, способ проверенный, работает как автомат Калашникова, безотказно. Женщины в таких случаях обычно теряются, и начинают относиться ко мне убогому очень бережно и порой с далеко заходящим состраданием. Но нет, не тот вариант, слишком уж пожилая и словоохотливая она женщина, эта баба Люба. Наверняка не удержится и через полчаса кому-нибудь по секрету расскажет про мою беду. И уже через час, со скоростью лесного пожара печальная весть накроет весь трамвайный коллектив. А меня здесь уже многие знают. Так-то пофиг, я здесь ненадолго, но местные молодайки своим сочувствием замучают, это факт. И тогда мне точно, не до оперативно-розыскных мероприятий будет.

– Не такой я, Любовь Михайловна, совсем не такой! Меня самого жена бросила, – я состроил скорбное лицо под суровым взглядом моралистки.

– Пил, небось? – недоверчиво, но потеплевшим голосом спросила бабушка.

– Непьющий я. Совсем непьющий! И даже не курю, – методично продолжал я давить на жалость много повидавшей женщины.

– Так чего ж ей не хватало-то, жене-то твоей? – недоуменно выдохнула баба Люба, – Вот ведь бабы суки какие, мужик не пьет, не гуляет, да еще и не курит! – мигом пересмотрела свое отношение ко мне сказительница, – Постой, а давай мы тебе у нас хорошую девку подберем? И женись! – вспыхнула она идеей, которая ей сразу же понравилась. – А что, у нас тут, знаешь, какие хорошие девки есть!

Вроде бы получилось свернуть бабку с тропы войны полов и надо бы продолжить оперативно-следственную работу. Неровен час, вернется Вера на свое рабочее место и красноречие моей информаторши сразу угаснет.

– Я согласен, Любовь Михайловна, но мне сначала вашего рукоблуда поймать надо! Если не поймаю его, то попрут меня со службы и тогда не до женитьбы мне будет, – печально вздохнул я, – Вы уж мне помогите!

– Спрашивай! – с пониманием отнеслась к моему служебному рвению добрая женщина. – Все тебе расскажу, я тут все про всех знаю! – она поудобнее уселась на своем дермантиновом стуле с вышитой подушечкой на сиденье.

– Что за человек этот Сарайкин Эдуард? Может, это он к туалетному непотребству разохотился? – выдал я первую пришедшую на ум версию.

Любовь Михайловна пожевала губами и ненадолго задумалась, глядя в окно.

– Может и он. Мне этот художник никогда не нравился! И с Верой он, опять же, очень нехорошо обошелся. Точно, он это! – уже уверенно подтвердила мои подозрения сопереживающая Вере ветеранша ТТУ, – Он, паскудник, кроме него больше некому!

Глава 22

– Зря ты, тёть Люб! – раздался от двери негромкий верин голос, – Эдик как раз в больнице лежал, когда Гальку первый раз этот гад прихватил. Да и уехали они из города к его матери в Октябрьск, как только он из больницы выписался. Почти уж два месяца, как они там живут.

– Точно! Художника тогда по башке кто-то стукнул, – с видимой неохотой признала сарайкинское алиби Любовь Михайловна. – А ты, Верка, дура жалостливая, еще и в больницу к этому косоглазому ходила! – она укоризненно повернулась в сторону своей молодой подруги.

Вера торопливо взяла со своего стола какие-то документы и опять вышла.

– Переживает! – вздохнув, пояснила мне баба Люба, – Да было бы из-за кого!

– Любовь Михайловна, а кто по голове художника Сарайкина стукнул? – поинтересовался я по инерции, – Это он здесь с кем-то подрался? С кем? И почему он косоглазый?

– Не дрался он ни с кем, в городе его побили, вроде бы. По башке сзади дали и все, – без малейшего сочувствия к ударенному Эдуарду отмахнулась она. – А почему он косоглазый, так это мне неизвестно, косоглазый и всё тут!

Дверь, через которую минуту назад удалилась расстроенная Вера, вновьприоткрылась и в проем просунулась рыжая голова в очках и в фуражке. Помимо фуражки и очков, голова имела добродушное конопатое лицо и принадлежала она нескладному крупному парню годов двадцати пяти.

– Тётя Люба, чего тут вам поправить? – косясь в мою сторону, обратился рыжий к диспетчерше, – Меня Степаныч послал, говорит, заявка от вас была.

Только теперь я заметил деревянный ящик с плотницким инструментом в его руках. Во время своего монолога парень продолжал исподволь изучать меня.

– Эк, проснулись! Она уже второй месяц у вас, эта заявка! Жара, а окно ни открыть, ни закрыть невозможно, – насела на рыжего моя собеседница.

Как же не фартит женскому контингенту ТТУ с ассортиментом женихов! И без того немногочисленные мужики здесь либо рыжие, либо косоглазые! Это ведь, кажется, Петр Первый издал указ, в котором рыжих и косоглазых допускать к свидетельству по уголовным делам строго запрещалось?

Я терпеливо молчал, ожидая ухода плотника. При третьем лишнем баба Люба с прежней своей откровенностью сплетничать не будет. Рыжий еще покрутился у окна, померил створки раскладным метром и ушел.

– Кто это, Любовь Михайловна? – привычно, как это свойственно каждому оперу пылесосить любую информацию, поинтересовался я личностью конопатого.

– Пашка, плотником работает в нашей АХЧ. Хороший парень, – похвалила она рыжего, – Безотказный и работящий. Он тоже за этой профурсеткой Галькой Суторминой таскался, только слишком уж он прост для нее был. Отшила она его. Ты его себе в помощники возьми, он парень простоватый, зато крепкий и добросовестный. Пашка главный дружинник у нас. Мужиков и так мало, так они еще и гнушаются на дружину ходить. А из одних баб какая дружина! Вот Пашка и выручает. Он никогда не отказывает и отгулов за дежурства не требует.

Вернулась Вера и до того откровенный разговор с бабой Любой, скомкался. Пополнив со слов диспетчеров список потерпевших и поблагодарив их за угощение, я направился в депо. Мне нужно было найти место, где тетки пьют чай, ругают мужиков и перемывают кости друг другу.

Таким местом в депо оказалась бытовка, в которой я провел в общей сложности больше трех часов. И потерянным это время я бы назвать не решился. Женщины менялись, не задерживаясь за столом подолгу . Они приходили и, попив чаю, строго по часам уходили к своим трамваям, чтобы снова ехать по маршруту, а я оставался. Уже дважды сбегав побрызгать, я мужественно продолжал чаевничать с каждой новой компанией перекурщиц. Меня уже знали по имени и почти не стеснялись. И все наперебой старались чем-то угостить. В осваиваемой мной среде наступило именно то состояние, когда имело смысл задавать вопросы, чужим меня здесь уже не считали.