Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
Шрифт:
— Я все ему рассказала.
— Рассказала?! — Сердце мое похолодело, мигом соскочил последний хмель. — Но зачем?
Я снял трубку на втором этаже и теперь вдруг увидел внизу на земле желтые листья, первые опавшие листья в лужицах вчерашнего дождя.
Карен говорила хрипловато — она не выспалась, — тщательно выговаривая каждое слово, точно растолковывала что-то ребенку.
— Разве ты не понимаешь, о чем Алан… — я терпеть не мог, когда она с некоторым нажимом произносила «Алан», — твердил вчера вечером? Он твердил, что хочет переспать с твоей женой.
— Да, что-то в этом роде. Ну и что с того?
Карен не ответила. А я продолжал:
— Ты считаешь, он должен был предложить ей это наедине, а не делать предметом общего обсуждения?
— Он не решился на это лишь потому, что не верил, что ты согласишься
— Очень трогательно, — сказал я. Хотя вовсе не находил в Алане ничего трогательного. Карен, видно, хотелось, чтоб я одобрил ее поступок. — Фрэнк, я не могла вынести этой его наивности.
— И как он воспринял новость?
— Она его страшно развеселила. Он не дал мне спать до утра. Не мог поверить — мне не надо, наверно, тебе этого говорить, — не мог поверить, что я спала с местным.
Внизу двое моих младших, пресытившись телевизором, тузили друг друга и ссорились.
— А если б с приезжим, он бы поверил? Со сколькими же приезжими ты спала?
— Фрэнк, не надо так… — Она заколебалась, стоит ли говорить. — Ты же знаешь, каково мне приходится. Ему же все безразлично. Он падает все ниже и ниже.
— Ну и черт с ним. — Меня вдруг сковал какой-то холод, полнейшая безучастность.
— Я так не могу.
— Ладно. Только мне кажется, ты поступила не очень-то красиво — выдала нас, ни о чем меня не предупредив, — сказал я, собрав остатки самолюбия.
— Ты бы отговорил меня.
— Само собой. Я ведь люблю тебя.
— Я это сделала и для тебя. Для тебя и для Моники.
— Благодарю. — День за окошком сиял, промытый дождем, и я подумал: когда она положит трубку, открою окно, впущу свежий воздух. — Ты получила мое письмо?
— Да. Но это совсем другое дело. Оно меня напугало.
— А я-то думал: очень милое письмо.
— Конечно, милое. Только… немного эгоистичное?
— О, прости меня. — А в мыслях завертелось: «Мне никогда уже не ласкать ее, никогда, никогда», и оконное стекло, сквозь которое я глядел на улицу, вдруг почудилось мне прозрачной преградой, отделяющей меня от неимоверных возможностей: я по одну сторону от преграды, а моя жизнь — по другую, в обнаженно-сияющем дне.
Карен снова заплакала, скорее не от горя, а с досады, подумал я.
— Мне хотелось поговорить об этом письме, но я не знала, как с тобой повидаться; я даже не отдала тебе подарок, который привезла из Санта-Барбара.
— А что за подарок?
— Раковина. Чудная раковина.
— Ты нашла ее на берегу?
— Нет, те, что на берегу, маленькие, неприметные. А эта из Южных морей — я купила ее в магазине. Брюхоногий моллюск, снаружи серебристо-белый, а внутри розовые веснушки. Помнишь, как ты подшучивал над моими веснушками?
— Милые, безумные веснушки, — проронил я.
В ту осень Карен уже не работала в школе, она уехала в Бостон и с головой ушла в пацифистское движение. Наши приятели, которые по-прежнему дружили с Оунсами, рассказали нам, что иногда Карен даже не возвращается домой ночевать. Прочтите воспоминания известных радикалов тех времен — они в основном о сексе. У либералов — пьянство, у радикалов — наркотики и секс. Карен и Алан окончательно разошлись примерно между выводом наших войск, руководимых Никсоном и Киссинджером, и падением Южного Вьетнама. Алан запил еще сильнее, и это уже ни для кого не было секретом, адвокатскую практику он забросил, хотя табличка с его именем все еще висела в вестибюле конторы, которую он снимал в центре города. Карен вернулась на западное побережье, а Алан остался с нами, как и разоренные фабрики. Я не видел его годами, но вспоминал его часто и всякий раз радовался его падению. Мы с Моникой теперь живем с ним по соседству; до того как Моника решилась на стерилизацию, у нас родился еще один ребенок, а так как цены на горючее топливо не переставая росли, нам удалось за весьма пристойную цену приобрести большой дом начала века на Вязовом холме. Мы закрыли в нем несколько комнат и все равно сжигали тьму-тьмущую дров.
Дважды в неделю мать Бетти Куровской прибирала в доме Оунса — на вершине холма, в двух кварталах от нашего дома; Бетти и рассказала мне, что дела у Алана хуже некуда.
— Настоящий скелет, — сказала Бетти. — Хорошо б ты проведал его, Фрэнк. Я была у него на той неделе,
и он спрашивал о тебе. Он прочел в газете, что тебя назначили заместителем директора.— Велика радость встречаться с этим подонком.
Бетти понимающе взглянула на меня из-под прямых черных бровей, которые так не шли к ее крашеным светлым волосам.
— В память о прошлом, — сказала она серьезно.
Собравшись к Алану, я позвал с собой и Монику, но она отказалась:
— Он же не меня хочет видеть.
— А когда-то, если помнишь, хотел видеть именно тебя.
— Он пытался сопротивляться, жалкая попытка. Теперь он уже не сопротивляется. Белый Алан Оунс. Все они, Оунсы, слишком хороши для этого мира.
Ну в точности как сказала бы ее мать. Хорошо, что Моника не растолстела, как ее родительница. Моя жена подсчитывает калории и ходит на курсы программистов. Она работала в фотолаборатории, что заняла пол-этажа старой фабрики «Пилигрим»: принимала заказы, выписывала счета, но хозяева решили, что без компьютера ей не обойтись, и послали на эти курсы. Я с гордостью наблюдаю, как по вечерам она в своем элегантном программистском костюме отправляется на занятия. Моника само упорство. Бывшим болельщикам упорства не занимать. Их девиз: победа или поражение, третьего не дано. Она все же узнала обо мне и Карен, и это только укрепило ее решимость победить.
Карен неизменно присылает нам поздравления к рождеству, отпечатанные на ротаторе. Она снова вышла замуж, родила сына и дочь и получила диплом ландшафтного архитектора. В свое время Алан тормозил и ее, но в те давние времена Карен была не очень-то уверена в своих силах и не понимала этого.
На мой стук никто не ответил. Входная дверь у Оунсов широкая, как бильярдный стол, а по бокам — окна с густым, точно вытканным морозом узором, сквозь которые почти ничего не видно. Низ козырька над крыльцом стал тыквенного цвета, а верх, открытый дождю и снегу, совсем поблек и облупился. На коврике перед дверью скопилась целая куча рекламных проспектов. Дверь оказалась не заперта и легко распахнулась. Внизу, на первом этаже, труды миссис Куровской были налицо: в больших комнатах невообразимо чисто и опрятно, точно сюда вообще не ступала нога человека. А в длинной кухне с квадратным раскладным столом вишневого дерева едой, казалось, никогда и не пахнет. Лишь в оловянной миске догнивали два мандарина, наполовину позеленевшие от плесени. «Алан!» Я пожалел, что пришел; через столько лет снова очутившись в этом доме, я вдруг почувствовал, что начинаю нервничать, точь-в-точь как в те давнишние визиты, которым уже никогда не повториться. Солнце, как и в те былые времена, скользило в кухонные окна, поблескивало на поцарапанном краешке алюминиевой раковины, лоснило сухой брусок мыла в треснувшей мыльнице. Я подошел к черной лестнице — на верхней ступени которой когда-то встречала меня обнаженная, мерцающая, будто клочок небесного свода, Карен — и снова позвал: «Алан!»
— Фрэнк, поднимайся ко мне. — От неожиданности я даже вздрогнул. Поразительно, как в таком худосочном теле мог родиться такой глубокий, мелодичный голос — хотя и со старушечьим дребезжанием, как в тех его имитациях Губерта Хэмфри. Я поднимался по лестнице, а внутри у меня все дрожало, точно в предвкушении сладостного созерцания: ее лодыжки, колени, янтарные волосы; с каждым шагом я все ближе и ближе, еще миг — и мы сольемся в нежнейшем, трепетном объятии, и сердце ее забьется под натянутыми струнками ребер, трущихся о мою учительскую форму; шершавая полотняная рубашка и шелк ее кожи. — Входи, — послышался голос Алана, теперь он звучал тише. Я боялся, что он сейчас в той нашей светлой комнате, но он оказался в передней части дома, в их супружеской спальне, затененной ветвями двух огромных буков, высившихся у самых окон. И шторы были опущены. Сумрачная комната вся пропиталась запахом, который я поначалу принял за лекарственный, но вскоре понял: это виски — тусклый, постыдный запах порожних бутылок. Алан сидел в позе йога посреди взъерошенной постели, в полосатой пижаме и распахнутом голубом халате, и с развязным видом курил. Выглядел он ужасно: истощенный, с длинной жидкой бороденкой. Посреди головы проливом блестела лысина, а по бокам ее свисали волосы, гладкими, как у библейских пророков, прядями, чуть ли не до плеч. Кожа у Алана стала блеклой и тонкой, будто калька, и у щиколоток над босыми ступнями казалась полупрозрачной. В комнате было жарко, рефлектор накалился до предела — сверхроскошь в такое время дня и года.