Современная датская новелла

— У нас сахар кончился, и мука тоже.

Ибен достала из кармана спичечный коробок.

— Давай тянуть. — И стала вытаскивать спички.

Внезапный гнев охватил Осе — желание возмутить покой этого карего взгляда, как разбивают камнем гладь лесного озера.

— Я все лето гоняю в лавку, — зло выкрикнула она, — а как тебе, так будем тянуть. До того обленилась, что шевельнуться боишься.

На глазах выступили слезы, а Ибен молча, изумленно уставилась на нее. Потом пожала плечами, подбросила коробок в воздухе, поймала и положила в карман.

— Успокойся, — сказала она и стала расстегивать куртку. — Где эта лавка?

Слезы душили Осе, и голос у нее сел, но непонятная злость не проходила.

— Мимо хутора и направо по дороге, — ответила она коротко и принялась мести возле самых ног Ибен. — Там спросишь.

— Ладно, — кивнула Ибен и, насвистывая «Путь в Мэндалай», вошла в комнату и стала натягивать свой черный дождевик. Потом вышла, продолжая насвистывать, и, руки в карманах, стала в дверях кухни. — Что купить?

— Сейчас напишу.

Осе заглянула в кладовку и записала на бумажке, что надо. Не глядя на Ибен, протянула ей записку. Рука чуть дрожала.

Ибен повернулась было уходить, но задержалась и, колупая ногтем краску на косяке, сказала убежденным тоном:

— А я на твоем месте все же осталась бы. Пригласила бы двух-трех из наших, и покутили бы, чтоб не скучать.

Осе промолчала.

Она смотрела, как Ибен, подавшись вперед, ведет велосипед в гору и полы дождевика хлопают на ветру.

Потом отвернулась и приложила ладони к пылающим щекам. Все сразу отодвинулось куда-то далеко, словно ушло в невозвратное прошлое. Она не понимала, что с ней происходит и почему она так делает. С трудом переставляя ноги, она подошла к куртке Ибен, висевшей на крюке за дверью, и нащупала в кармане зашуршавший листок. Снаружи послышался какой-то звук, сердце у нее екнуло, и она испуганно замерла, сжимая в руке письмо и даже не догадываясь сунуть его обратно в карман. Потом пошла в каморку, служившую им спальней, села на свою не сложенную еще с ночи раскладушку и под громкий стук в висках прочитала расплывающиеся перед глазами отпечатанные на машинке слова: «Любимая моя Ибен…»

Она думала: еще несколько дней все у нас будет, как было. Я буду приносить ей по утрам кофе в постель и буду смотреть, как она сидит и пьет — такая здоровая, загорелая, в полосатой мужской пижаме, с черным крылом волос на лбу, и жует спокойно и неторопливо, как коровушка на лугу, и смотрит ясным взором на восходящее солнце.

Но страх скорого конца сковывал мысли, заставлял их вертеться по кругу, возвращая все к тому же, и она так и не запомнила, что было в письме, запомнила только ту новую Ибен, что вставала с его страниц: влюбленную и смешливую девочку, скрывавшуюся, оказывается, бог его знает где — в этом сонном создании. Кто-то ее любит. Кто-то в их большом городе тоскует по ней, думает о ней и ждет не дождется ее возвращения.

Ее самое тоже ждут. С тяжким треском отваливались один за одним куски, вырубаемые в каменной плите времени, и стена, отделявшая ее от Херберта, делалась все тоньше и тоньше.

Он вспоминался ей чем-то нереальным и далеким, а их совместная жизнь — лишь неким состоянием, в которое ее скоро вернет быстро мчащийся поезд, как вывез совсем недавно, когда поля были еще зеленые, а вечера холодные, но не такие ясные, как теперь.

Они рано стали укладываться спать и, раздеваясь, избегали смотреть друг на друга. Осе громко зевала, с затаенной тревогой ожидая, что скажет Ибен. Низкий голос ударил ее пулей в сердце:

— А не поехать ли нам завтра домой?

— Что ж, можно, — услышала она свой сухой ответ.

Ибен откашлялась и сказала серьезно, с ноткой смущения в голосе:

— Меня это, конечно, не касается, но ты никогда не думала развестись с Хербертом?

Внутренне онемев, она лежала и слушала громкий стук собственного сердца, наполнявший, казалось, всю комнату.

Потом сказала:

— Да ведь, собственно, ничего такого между нами не было — он ко мне очень внимателен.

Но у обоих было такое чувство, что слова сами по себе ничего не значат и разговор-то совсем о другом.

Ибен ничего не ответила, и в голове у Осе пронеслась вдруг дикая мысль — предчувствие, догадка.

Приподнявшись на локте, она посмотрела на Ибен — та лежала недвижно на спине, заложив руки под голову и уставясь в бревенчатый потолок, и рот ее хранил странно строгое выражение.

И с той же ясностью, как если бы истина родилась в ней самой, а не явилась со стороны, она поняла вдруг все, решила головоломку, составив цельную картину из маячивших в безмолвной, светлой тьме обрывков: нежелание Ибен говорить о Херберте — рассеянная внимательность Херберта — его усилия устроить ее отъезд — письмо без подписи, манера надписывать.

Она закрыла глаза, и постепенно к ней пришло чувство, что затеплился где-то в мире огонек, для нее для одной.

Она взглянула еще раз на притихшее, серьезное существо и сказала мягко, с расстановкой:

— Спокойной ночи, Ибен.

От этого голоса Ибен вздрогнула, как вздрагиваешь иногда перед погружением в сон.

— Спокойной ночи, — сказала она и покосилась на Осе.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом Осе улыбнулась, и Ибен застенчиво улыбнулась в ответ, и лицо ее в уходящем свете дня показалось Осе юным и ребячливым. Осе хотелось объясниться, но Ибен уже повернулась на другой бок и свернулась калачиком, как делала всегда засыпая, и Осе позабыла, что она хотела объяснить ей, и молча лежала, глядя в пространство ясным, изумленным взором.

Перед ней всплыло лицо Херберта, окаменелое, усталое, вечно в бисеринках пота, и неизъяснимая радость подхватила ее и унесла за много миль отсюда. Она увидела картину на стене, где она сидит беременная, и всю их просторную спальню в городской квартире, и каждый предмет в этой спальне виделся ей теперь по-новому, отчетливо и необычно. Она знала, что теперь она сможет нарисовать все это, и она почувствовала непреодолимое желание вскочить и сделать набросок с Ибен, спавшей крепким сном и не ведавшей о том огромном, чем полнился сейчас мир. А еще лучше просто лежать вот так и представлять, какое это наслаждение — теперь, когда знаешь, что сумеешь. В голове у нее теснились планы. До чего все на свете замечательно, как интересны люди, их лица! А завтра поезд умчит ее к свободе, в голубой простор, и на вокзале не будет ни единого провожающего. Волны снова будут плескаться и подгонять ее кораблик, нарушивший их плавный бег. Блестящими глазами рассматривала она Ибен, которая снова повернулась на спину и, верно, не спала вовсе. В ее лице не было уже ничего таинственного. Как просто теперь расстаться. Жизнь многокрасочна, и ни единая ночь со всеми ее невозвратимыми сюрпризами не ускользнет теперь от нее, минуя ее занавешенное окно.

Она соскользнула с кровати, пошла и распахнула дверь навстречу ветру и голому жнивью. Волна благотворного одиночества подкатила и захлестнула ее. В этой холодной вышине она обретала самое себя. Муж остался где-то далеко, а Ибен — всего лишь маленькая спящая девочка, и завтра все они будут счастливы.

Гоголь-моголь Перевод Л. Горлиной

Девочка стояла на площадке лестницы, ухватившись обеими руками за перила и свесившись вниз; затаив дыхание, она прислушивалась к скрипу калитки и далеким шагам в надежде, что это шаги ее матери. Но шаги останавливались этажом или двумя ниже, и стук захлопнувшейся двери уже в который раз гасил эту надежду.

Вернулся домой и Хансен с третьего этажа, и Кэтти, что работает на содовой фабрике, и жена кочегара Хенриксена, работающая на заводе вместе с мамой; конечно, она поднялась бы и предупредила, если бы что-то случилось. А может, она не решается зайти или просто не знает? Завод большой, почти каждый день «скорая помощь» с воем увозит кого-нибудь в больницу.

В тревоге девочка наступила ногой на ногу и долго так стояла, давя изо всех сил на пальцы, чтобы слезы, которые тяжелыми каплями падали в пролет лестницы, имели хоть какую-то видимую причину. Это повторялось каждый вечер, иногда она ждала долго, иногда — не очень, все зависело от того, насколько в этот день задерживалась мать. Перед ее приходом девочка неизменно стояла на своем посту, прислушиваясь к шагам.