Современная дРама

Охлажденная спаржа смотрит на меня с укором, словно намекая, что как я не старайся, все равно ни к чему хорошему это не приведёт. Я показываю ей язык и вытаскиваю пакет с рукколой. Надо сделать соус…

Оливковое масло неровной струйкой проливается мимо соусника, потому что я вздрагиваю от звука дверного звонка. Понимаю, что кроме Ника прийти никто не должен. Я мечусь по своим нескольким квадратным метрам в панике, решаю все здесь быстро прибрать, а то мужчина сразу догадается…

О чем?

Я давлюсь этой мыслью и опять пугаюсь трели из коридора. Так и держа в руках салатник с ароматной травой, я открываю дверь и застаю оторопело смотрящего на меня Никиту. Он шагает в квартиру, закрывает на все замки дверь и, втянув воздух, говорит:

— Просто сними с себя всю одежду и накорми меня чем-то вкусным, что ты сейчас готовишь. Отвечаю, я кончу прямо в штаны…

Мужчина притягивает меня к себе, фарфорово застывшую, обескураженную и целует. Его прикосновения отдаются внутри не привычным пожаром, вожделением, а какой-то щемящей тоской и сердце падает вниз, по ощущениям в трусы.

— По твоей коллекции ножей я догадывался, что ты шикарно готовишь, но не представлял, что настолько… — он загружает грязную посуду в посудомойку и ведёт себя омерзительно правильно. Не уходит после ужина, а помогает убрать со стола. Бывший муж никогда себе такого не позволял, просто вставал и уходил, а тут посмотрите, прям женская мечта топчется у меня на кухне.

От действий Никиты я начинаю закипать, как будто недостаточно было всего того, что он просто делал для меня. Нет. Он словно собирает бонусные баллы. А потом я понимаю, что это не он виноват, а я злюсь, потому что он просто такой какой есть. Честный. Добрый. Внимательный. Горячий. Сочувствующий. Сильный. Мужественный. Мудрый.

Будь он засранцем, мне было бы проще прям сейчас ему сказать, что мне все надоело и он надоел, я хочу прекратить наш нелепый договор. Но он таким не был. И значит у меня даже достойной причины для расставания нет. Не могу же я ему сказать: «Никит, я влюбилась, давай, прощай!»

Вообще-то могу.

Но признаваться ему в своих чувствах, это как дать карт-бланш на военные действия, по витью верёвок из одной влюблённой идиотки. А я так не хочу. Мне важно оставить за собой хотя бы один нетронутый бастион.

Почему-то принято восхвалять в стихах и прозе первую любовь, но ещё никто не догадался написать о последней. По крайней мере, в определённый этап жизни. А они ведь диаметрально противоположны друг другу. Первая-она чистая, незамутненная пошлым желанием, хрупкая. Последняя-это пожар, боль, вожделение. Но их объединяет одно. И в пятнадцать лет и почти в тридцать любовь-это в первую очередь страх. Он разливается по венам густым, терпким вином. Его не глушат уверения в ответности чувств. Не перекрывают признания.

И в эту ночь я отчаянно боялась. Меня трясло в руках самого желанного мужчины. Я цеплялась за него пальцами, зубами, телом. Меня накрывало волнами не страсти, а отчаянья, что это все кончится. Что острый аромат перца, шоколада и зимних костров навечно впечатался в память, но ощутить его вкус я больше не смогу. Наверно, поэтому вместо всепоглощающего счастья в момент, когда тела двигаются в унисон, когда ночь заливается звуками стонов и вздохов я почти рыдала, лёжа на Никите. А он…

Он зализывал места укусов. Целовал мое лицо, пытаясь найти соленые дорожки по щекам и был болезненно нежен, словно чувствовал конец.

А утро ничего не прояснило. Усугубило. Я опять в лучших традициях вселенского зла не спала, поэтому выползла из-под руки Никиты и, прикрыв в спальню дверь, прошелестела на кухню. Вытащила упаковку слоеного теста и сделала круассаны. Вышли они жуть до чего хороши, тонкая румяная корочка и мягкое податливое нутро, в коем плавилось сливочное масло. Ник проснулся ближе к девяти и, обняв меня со спины, укоризненно посетовал:

— Не стоило Алис, — намекая на завтрак, шепчет мужчина. Его ладони скользят по моим плечам, а я сжимаюсь в комок.

— Ты прав, Никит, не стоило…

Отодвинутая чашка чая. Шаги в коридор.

Я закрываю дверь ванной и выкручиваю кран, чтобы вода заглушила, если я вдруг решу тут разреветься. Но я держусь. Сбрасываю сорочку и шагаю под душ.

В голове строятся цепочки из воспоминаний. Для него это не больше чем простой секс. Только я умудряюсь влюбиться. А он… Никита даже вслух никогда не называет меня иначе, чем «моя спутница». В ресторанах он именно так и говорит. Или «а девушка будет пить полусухое». Он не знакомит меня с друзьями. Да он ничего обо мне не знает. Ему не понять откуда у меня любовь к животным, почему у меня ни одного живого цветка в доме и как я получила шрам под щиколоткой. Мы просто не знаем друг друга.

И это плохо?

Если учесть, что для любви нужно что-то большее, то, наверно, хорошо. Мы не настолько проросли друг в друга, чтобы горевать от сепарации. Надо просто набраться смелости и сказать. Это ведь не сложно? Мы же взрослые люди.

— Я тут подумал… — Никита заходит в ванну и трогает меня за бедро через шторку, — мне сегодня улетать на встречу с заказчиком. Давай со мной?

Я не вижу его лицо, только баритон через плеск воды. И он отдаётся ссадинами на душе. Охота закричать: «Да как ты носорог толстокожий не видишь, что я влюбилась!»

— Нет, — короткое слово, обычное.

— Это на пару дней, — не сдаётся он. — Возьми отпуск за свой счёт…

— Нет, — выдыхаю я, опираясь руками о мокрый кафель, но он меня не слышит.

— … а потом давай в Питер махнём, на выходные….

Нет…

Мне не хватает смелости произнести ещё раз вслух это слово, поэтому я сдёргивают полотенце и, закрутившись в него, вылезаю из ванны. А Никита все говорит, но звуки не доносятся до меня. Я выталкиваю из горла слова, о которых буду жалеть.

— Никит, мне это надоело, — он останавливается на полуслове, — ты говорил мне не нужна причина. Но она есть. Мне надоело.

Я отворачиваюсь к зеркалу, вытаскиваю с полки крем. Пальцы подрагивают, когда я свинчиваю крышку и она улетает под ноги. В отражении у меня бледнеют губы, а у него чернеют глаза, заливается тенями лицо. Он смотрит неотрывно и я замираю, боясь услышать…

А что собственно я боюсь узнать? Я настолько закалена, что сейчас он может что угодно мне сказать, все равно не заденет мое эго. Но он молчит. Растрепанные волосы, чёрные глаза, щетина. Я сжимаюсь от осознания, что больше не прикоснусь к этой жесткой щетине, не поглажу подушечками пальцев упрямую морщинку между бровей. Я не почувствую на языке его вкус…