Современная испанская повесть

Пройдя еще немного, он скрылся в темноте. А на меня усталость обрушилась такой тяжестью, что, несмотря на всю тревогу и догадки, я не смог с ней совладать — как только я опустился на землю, так все у меня в глазах смешалось и поплыло. Я будто видел все во сне… Луна давно закатилась, небо было чистое, морозило страшно. От земли шел густой пар или туман, который останавливался и застывал, не успев подняться. А там вдали, над вершинами Монталегре, пробивались первые, еще тусклые, проблески рассвета. Среди мусорных куч и застывших луж дождевой воды, как черные молнии, шныряли огромные крысы, рылись в отбросах в двух шагах от нас, а иногда пробегали по нам сверху, будто мы уже покойники.

Я чувствовал себя так, словно сейчас умру. И даже не понимал, откуда накатилась на меня эта страшная тяжесть — от тела ли она идет, вконец измученного, или снова пришла «задумка», но такая, как никогда раньше. Как бы оно ни было, я чувствовал, что отхожу: все на свете мне было безразлично, я как будто падал и падал куда-то без конца, хотел бежать, но не было силы двинуться, И я все уходил и уходил неизвестно куда… еще я попытался было, собрав всю волю, вспомнить мать и мальчонку и ухватиться за это воспоминание — и не смог. Я был совсем пустой, мысли плыли и рассеивались; никогда еще «задумка» не приходила ко мне с такой силой, да так, что не было и желания с ней бороться, как бывало. Сейчас я хотел лишь одного: чтобы она меня несла и несла, не останавливаясь, до самой смерти, которая уже ничуть не пугала…

— Да, он был рядом со мной. Так он и лежал, закутавшись в покрывало, прижав подбородок к груди и закрыв глаза. Но, судя по всему, не спал. Время от времени он вздрагивал и качал головой, точно сам себя убаюкивал, и все тянул вполголоса литании, которые женщины поют в церкви… Вдруг в какой-то момент он перевернулся, встал на четвереньки и отдал все, что у него было в желудке, и жалобно стонал при каждом новом припадке рвоты. Потом перевернулся на спину и стал хвататься за живот, весь корчась от боли. Было еще темно, поэтому я зажег спичку и увидел, что губы у него в крови, а лицо белое, осунулось и блестит от пота… День занимался медленно — медленно, почти ничего не видно было в этой мгле…

И вдруг я услышал вдалеке страшнейший вопль. Голос был женский. Тут же крик повторился, и еще сильнее, и я одним прыжком был на ногах. Потом было еще несколько — коротких, будто задушенных. Окурок уже стоял рядом со мной и озирался. Испуг мгновенно разогнал все наши болезни.

— Что это? — спросил он и прислушался.

— А ты как думаешь?.. Эта скотина сейчас в сарае у Сокоррито!

И, не договорив, я уже мчался, сколько позволяли израненные ноги, прямо к сараю, который и был-то всего в паре сотен шагов, в низинке. Я лез на кучи мусора, падал и подымался, и в какой-то момент Окурок меня обогнал. Он пронесся мимо, и в руке у него блеснул раскрытый нож. Собрав последние силы неведомо откуда, я еще сумел его догнать. На бегу я схватил его за руку, пытаясь удержать. Он повернулся, и я увидел лицо, какого у него никогда еще не было, — лицо человека, который не соображает, что делает.

— Сейчас он мне за все заплатит, этот гад!.. — крикнул он.

— Постой, Аладио, ведь ты же погубишь себя из-за этой сволочи!..

И вот тут-то, чтобы вырваться, он и полоснул меня по запястью, где и сейчас виден порез, и кровь сразу хлестнула фонтаном. Однако же я его не выпустил, и мы вместе добежали до сарая, вместе сбежали к нему по откосу и влетели так, что чуть не расшиблись об дверь, которая от удара распахнулась настежь.

г Клешня появился из темного угла с наполовину спущенными штанами, так что видна была белая кожа живота… И, не говоря ни слова, Окурок бросился на него, одним ударом всадил в него нож и рваиул вбок и тут же вытащил, чтобы ударить еще раз, пониже, в самые, с позволения сказать, укромные места. Клешня согнулся, стараясь подобрать руками, которые были уже все в крови, большой ком чего-то беловатого, что вываливалось у него из огромной страшной раны. Он пытался еще удержаться на ногах, но не смог и упал набок, скрючившись и прижимая то самое к себе…

Аладио выскочил вон из сарая и бросился бежать… Я тоже побежал, но надолго меня не хватило: все силы, сколько их еще было, испарились от этого жуткого кошмара. Окурок, я думаю, ничего перед собою не видел: он бежал не разбирая дороги прямо к замерзшему озеру — и даже пробежал по нему несколько шагов, а потом лед проломился со звуком как от разбитого стекла, и он рухнул в воду и все кричал, пока не исчез совсем…

И вот так-то нас и пашли мусорщики, как я после узнал… Если бы я не упал без чувств — и от тех мытарств, что вытерпел за все это время, и от того, что так много крови потерял, — то я сам бы пошел и сообщил в полицию, потому как я к смерти этих двоих не причастен, если не считать только, что она произошла у меня на глазах, а я ничего не мог поделать… Жаль, что они погибли, потому что они были люди, такие же, как и я, но они заслужили свою судьбу, и думаю даже, что опи искали себе смерти, искали — и нашли… И больше мне нечего сказать, и прости нас бог! Всех нас…

— Да — да, тот самый. Я его и видел-то едва — едва, но все же думаю, что это — нож Аладио Окурка.

— Конечно, сеньор; я и говорю, что похоже, потому что прежде я этого ножа не видел — и не знал, что он у него есть. И видел-то я его всего один миг: когда мы бежали и он ударил меня этим ножом в руку. Что этот ной? — «состав преступления», как вы говорите, этого я не знаю, могу только сказать, что, может, оно и так, но не побожусь.

— А вот это уже глупость, и даже нечестно так поворачивать, не сочтите за оскорбление. Что я не бегаю с ножом и не кидаюсь с ним на людей — это вам скажет кто угодно в городе… И будьте мне так любезны!..

— Нет, я в порядке, и ничего со мной не происходит…

— Нет, сеньор, я не кричу, и мне нечего кричать, хотя меня здорово заело то, что вы мне закинули насчет ножа… А потом, все уже сказано, все уже сказано, и не надо доводить человека, пытаясь из него вытянуть больше, чем он сказал и чем он знает… И все, и кончено!.. Потому что… когда меня сильно берет «задумка», вот как сейчас… это, должно быть, оттого, что я голодный и пить страшно хочется, а у меня уже два дня маковой росинки во рту не было… или от злости, что мы столько копались во всем этом… то я хочу одного — чтобы меня наконец оставили в покое, я больше не могу… и… пропадите вы пропадом!..

— Нет — нет, вот уж это нет! Я вас прошу, сеньор, я вас заклинаю вашими родителями или кем хотите… я вас прошу, я на колени стану!.. Нет… я не хочу, чтобы меня уводили эти!.. Снова в участок — я не пойду, я не пойду!.. Пустите, суки!..

Сиприано Канедо, или Сибран, или Хряк, или… успел еще перескочить через барьер, и схватить нож со стола, и воткнуть его себе под ребро… Бывает, что люди, чтобы освободиться от «задумки», должны убить ее в себе… Хотя у нас в городе так до конца и не поняли, умер ли он от этого удара ножом — или от ударов этих… ну, Которые…

Мой дядя, «исполнитель», хотя и был человек весьма преданный закону и порядку и, судя по тому, что нам известно о его службе, уважающий все, что написано в протоколах, однако же поговаривал, негромко и сквозь зубы, что Хряка унесли оттуда с проломленной головой и что на другой день сам он, дядя, вымел из-под стола кусочки «чего-то такого вроде засохшей крови или грязи, а может быть, этих самых мозгов, которые у нас в голове».

Во всяком случае, он так говорил…

Мануэль де Педролу ВРЕМЕННОЕ ПРИСТАНИЩЕ (Перевод с каталанского М. Киени)

Manuel de Pedrolo

DOMICILI PROVISIONAL

Не могу сказать, чтобы старики приняли меня с распростертыми объятиями. На таких людей, как я, у них, наверное, давно глаз наметан. Именно «глаз наметан», потому что хозяин, старый Пулича, был кривым. Не помню, кто-то говорил, что одноглазые видят предметы не объемными, а плоскими из-за отсутствия этого, как там… стереоскопического зрения. Насчет остальных не знаю, но готов поклясться: у старика оно было таким стереоскопическим, что дальше некуда. Кривой не мог спокойно пропустить мимо ни одной женщины и интересовался при этом именно объемом. Возможно, конечно, бедняга просто хотел удостовериться, не подводит ли его зрение. Пулича целыми днями караулил в коридоре жильцов — точнее, их прекрасную половину — ив конце концов получил прозвище Клешня. Руки-то у старика были вполне нормальных размеров, просто он слишком часто давал им волю. Зато уж хозяйку, сеньору Ремей, господь наградил преогромными ручищами. Кроме того, я в жизни пе видел, чтобы человеку так подходило его имя [8] : старуха вечно на что- нибудь жаловалась. А когда не жаловалась — кричала. Она страдала всевозможными воображаемыми недугами, а также некоторыми настоящими и обожала перечислять многочисленные хирургические вмешательства, которым некогда подвергалась и которые навсегда погубили ее здоровье. Впрочем, скрипучее дерево долго живет. Хозяйка лишилась аппендикса и части мочевого пузыря, но к моменту моего появления в доме операции остались уже позади. Словно в память о прошлом, у бедняжки всегда что-нибудь болело и вырос небольшой горб. Сеньору Ремей совсем скрючило, и руки ее волочились по полу. Они были такими длинными, что появлялось желание спросить, не является ли старуха прямым потомком обезьяны. Мало того, эти огромные руки все время беспокойно дергались и не желали слушаться хозяйку. Поначалу па сеньору Ремей больно было смотреть, однако привычка делала свое дело: постепенно любопытство и жалость проходили. Тем не менее страдали от ее недуга не только жильцы, но и вещи. Стоило старухе шевельнуть рукой, что-нибудь непременно летело на пол: иногда цветочный горшок, иногда один из детишек Дамиане, которые вечно путались под ногами. Шагу нельзя было сделать, чтобы не наступить на них. Комната Дамиане, как, впрочем, и остальные, была очень маленькой, и дети, несмотря на возражения сеньоры Ремей, выходили играть в коридор. Стоило только малышам увидеть дверь комнаты открытой — а ее не закрывали никогда, — их точно ветром сдувало. Они кричали, визжали и плакали с таким азартом, что казалось, будто в квартире по меньшей мере сотня ребятишек. Самой младшей было года полтора, и бедняжка без конца стукалась о наш единственный умывальник, стоявший в углу. Говорят, еще до моего появления в доме умывальник как-то раз выломали, но потом пришлось звать мастера и ставить его обратно. Зато сундук в прихожей оказался куда крепче: на горе малышке, эту громадину не удалось сдвинуть ни на сантиметр. На сундуке хозяйка держала подсвечники — в таком количестве, что прихожая, скорее, напоминала антикварную лавку. Любую передышку в ссорах с жильцами старуха использовала на то, чтобы мыть и чистить свое богатство. Но передышки случались не часто, и на подсвечники тошно было смотреть. Все они походили на кривобоких, неряшливых женщин. Их то и дело роняли на пол, а маленькие Дамиане обращались с ними как бог на душу положит, иногда даже уносили к себе в комнату. Сеньора Ремей тут же обнаруживала пропажу, поскольку имела привычку пересчитывать по два — три раза на дню свои сокровища. Работа не из легких: подсвечники валялись в таком беспорядке и было их столько, что без карандаша и бумаги не обойтись. Однако хозяйка достигла совершенства в подсчетах и могла с первого взгляда определить, чего не хватает в коллекции. Пропажу неизбежно находили в комнате супругов Дамиане — под кроватью, в шкафу, на ночном столике. Затем следовала сцена между старухой и сеньорой Дамиане. Обе женщины не прочь были поскандалить, как, впрочем, и остальные жильцы. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не лез в бутылку. Старик сначала старался не вмешиваться, полностью полагался на жену и не без оснований считал, что сеньора Ремей сама способна навести порядок в доме. И хотя порядок водворялся редко и ненадолго, последнее слово всегда оставалось за хозяйкой. Чего же еще могла она желать? Однако детишки Дамиане были для старухи сущим наказанием. Старшие мальчики, трех и пяти лет, ломали и портили все подряд, а однажды даже стащили и разорвали на лоскуты портьеру, отделявшую прихожую от коридора. Сеньора Ремей потом целую неделю клялась, что родители ей за это заплатят. Но родители не заплатили: хозяева не сумели вытрясти из них ни гроша, сколько ни старались. Семейство было абсолютно нищим. Подозреваю, что бедняги даже не знали, какого цвета бывают банковские билеты, хотя глава семьи где-то работал и ему наверняка случалось держать деньги в руках. Но все полученное мгновенно съедали многочисленные долги, и оставалось загадкой, каким образом супруги ухитрялись дотянуть до конца месяца. Достаточно было посмотреть на них: все тощие, словно только что из концлагеря. Больше других хозяйка ненавидела младшую Дамиане. Малышка не только вечно путалась под ногами, но и оставляла повсюду лужицы. Возможно, именно поэтому мать никогда не закрывала дверь и отправляла дочку пакостить на территорию старухи. Поскольку в коридоре было темно, та никогда не замечала подвоха вовремя и оказывалась первой жертвой детской неопрятности. Длинные руки сеньоры Ремей часто попадали в лужи на полу. Вслед за тем раздавались вопли и проклятия, но сеньора Дамиане притворялась глухой. Хозяйке приходилось брать тряпку и исправлять чужие прегрешения, от которых, впрочем, страдали и остальные жильцы. Невозможно было выйти из комнаты, не замочив ног. Правда, Жуан, брат Сильвии, утверждал, что, как только у него заведутся лишние деньги, всем немедленно будут куплены резиновые сапоги. Молодой человек вообще отличался изобретательностью, но зарабатывал очень мало, что ставило под сомнение эти обещания; жил брат Сильвии с женой, и у них вот- вот ожидалось прибавление семейства. Будущему отцу еще не исполнилось и тридцати, но он успел перепробовать множество профессий. К тому моменту, когда девушка привела меня в дом, Жуан печатал на машинке, занимался переводами и вообще брался за все, что подвернется. До сих пор не понимаю, как он мог столько вкалывать; гораздо приятнее сидеть е парке Туро и глядеть на игры ребятишек, чем торчать дома, в угнетающей обстановке. Сильвия и ее брат с женой, подобно остальным Жильцам, ютились в двенадцатиметровой комнатушке, одновременно служившей спальней, кабинетом и столовой. Хорошо еще, что мебель почти не обременяла молодое семейство. Никакого намека на шкаф в комнате не имелось. Сеньора Ремей сдала угол с кроватью, тумбочкой и кухонным столом, за которым и работали, и ели, когда было что есть. Одежду вешали на гвозди. Гвозди купили сами, а вот молоток пришлось просить у Негра, так как сеньора Ремей свой дать отказалась. Хозяйке вовсе не улыбалось, чтобы жильцы дырявили стены, но и запретить она не могла: шкафов в доме не было. Вот почему старуха пыталась пресечь любые попытки найти выход из положения. В комнате царил ужасный беспорядок — не сразу сообразишь, куда ступить. К счастью, одежда тоже не особенно мешала. У супругов ее было немного, а у Сильвии и того меньше. К моменту нашего знакомства девушка являлась обладательницей одного платья, домашнего халатика, двух пар чулок и пары башмаков. С нижним бельем дела обстояли не лучше, но это уже совсем другой разговор. Платье — парадный наряд — выглядело довольно прилично и не наводило на мысль о тщательно скрываемой нищете. Кроме того, Сильвия была аккуратной и умела следить за своими вещами. В тот день, когда мы познакомились в вестибюле «Вангуардни» [9] за чтением бесплатных номеров для бедных, она сразу мне понравилась. Красота ее бросалась в глаза, несмотря на скромность одежды. Обе газеты, имевшиеся в распоряжении желающих, были на руках, их счастливые обладатели с глубокомысленным видом погрузились в чтение. Особенно один: видно, он во что бы то ни стало решил удовлетворить свою потребность в печатном слове и, покончив с довольно скудной информацией по стране, принялся за сообщения из-за рубежа, которых могло хватить еще на несколько часов. Вот почему я не люблю ходить в вестибюль «Вангуардии»: вечно приходится ждать, а уж если попадется такой одержимый, лучше взять с собохг обед и запастись терпением. Раньше, когда у меня водились деньги, я непременно откладывал семьдесят сентимо, покупал газету и изучал объявления о найме. Потом дела пошли хуже, с обедом и с ужином теперь можно было не торопиться — все равно, сколько ни старайся, ни куска не добудешь, да и бог знает, каким образом следует добывать эти куски. Пришлось последовать примеру других неимущих. Хорошо еще, что господа из «Вангуардии» так щедро распоряжаются своей собственностью! Итак, когда я вошел в вестибюль, там были двое читателей (один из них — одержимый) и девушка, которая ждала очереди.

8

«Remei» в переводе с каталанского означает «лекарство», «средство».

9

Популярная в Каталонии газета.