Современная испанская повесть

— Глупышка, не обращай на них внимания, они хотят потешиться над тобой. Ты ешь, и ну их к шуту…

— Спасибо, донья Луиса. Спасибо! Я ведь… знаете?..

— Еще бы, так настаивать, чтобы ты приняла участие в разговоре… Ты не видишь разве, все они — люди с весом, с большим весом, с именем, с прекрасными связями, с университетским дипломом кое-кто и со всем прочим… Ох, девочка, девочка…

— Да, донья Луиса, вы хорошо разбираетесь в лю дях… У всех университетский диплом и все такое…

— Ну да!.. Ты потянись к ним со своей рюмочкой чокнуться, к Николасу, к Тимотео, какая разница… Они ведь пока глотают, молчат, не будут тебя задирать, и…

— Ну ясно, ясно! Послушайте, донья Луиса, по — моему, здесь все чуточку не в себе, может оттого, что слишком много работают, чуточку с поворотом, вам не кажется?..

— Ах, малышка… Ладно, ладно, ну-ка, смолкните, сейчас дон Карлос начнет речь… А то, что надпись на книгах одна и та же, и это естественно — не так уж глупо сказано, и вправду естественно: он же столько их надписывает…

* * *

Я сижу, что называется, как пришибленная, совсем потерянная, все эти люди, мои сослуживцы, внушают мне робость, все такие нарядные, такие шикарные и любезные, так подлизываются к шефу, все от него в восторге, сразу видно, любят его, уважают, наперебой стараются угодить, а я чувствую себя глупенькой, мне нечего сказать, нет у меня в запасе ничего забавного или эффектного, со мной не случалось ничего из ряда вон выходящего, ой, вот был бы у меня свекор, как у Росенды, пускай он и старый, и все такое, и в полном отпаде, все — таки можно было бы рассказывать громко, все разинули бы рты; или если бы я разбиралась в цеппелинах, как Николас, такое впечатление, что он, по сути, какой-то весь несчастный, а уж что говорить про тесты, я прошла через это, и мне не задавали таких вопросов, как Тимотео, у нас тесты проводила одна психологична, она вздыхала то и дело, у нее сын болел, она ответы не так записывала, бедняжка, хотелось бы мне, чтобы все у нее уладилось, конечно же, болезнь была пустяковая, и не могу я вспомнить ничего про войну в отличие от всех присутствующих, они всегда повествуют про победы, и про своевременно принятые меры, и про подвиги с большой буквы, расска- зывать-то легко, ну уж ладно, раз они говорят, наверное, все правда; и я ничегошеньки не смыслю в литературных премиях в отличие от дона Рикардо, он такой весь серьезный, и я не спиритка и не хочу ею быть, и я не выступаю в роли вдовы, публично демонстрирующей свой траур, как донья Касильда, мне хотелось бы помочь ей, отвлечь ее, постараться, чтобы ей снова стало легко и спокойно, она, конечно, много плачет, когда вечером остается одна, бедняжка, но, может, у нее есть дети, тогда легче, потому что деньги-то у нее есть, а как говорится, когда краюха хлеба есть, утраты легче перенесть… и я нисколько не верю газетным статьям, а вот донья Конча верит, да еще как, по — моему, она никогда не видела на близком расстоянии ни одной картофелины, и нет у меня домашних птичек — собачек, а у доньи Луисы вроде бы есть, и у меня впечатление, что ей уже поднадоело за ними ухаживать, с ними столько хлопот, и можно подцепить болезни, донья Луиса здесь самая симпатичная, она единственная, кто говорит мне «пожалуйста», когда просит о чем-то, и она говорит по — доброму, улыбается, а когда благодарит, смотрит в глаза, мне хотелось бы сидеть с ней у нее в кабинете, она его разукрасила большими бумажными цветами, безделушками — сувенирами, фотографиями Роберта Редфорда [153] , какая жалость, что она одинока, мне бы хотелось, чтобы она вышла замуж, еще ведь не поздно, нашла бы славного человека, уж она-то заслуживает, и я даже была бы не прочь ходить к ней в гости время от времени, она и дом свой, наверное, сумела сделать таким приветливым, и надежным, и душистым, как она сама, и излучающим нежность, так же как ее голос, выражение лица, ее наряды, такие привычные, ее манера напевать что-то радостно и звонко, ее привычка говорить сама с собой и не обращать внимания на шуточки, что ей достаются, уж кому достаются, так это ей, и в большом количестве, а сейчас я настолько не в себе, так растерянна, не знаю даже, как поблагодарить дона Карлоса за надпись на книге, он написал мне так по — доброму, а ведь совсем меня не знает, наоборот, должен был бы недолюбливать, я ведь на конкурсных испытаниях обошла его протеже, и потом, боюсь, эта книга нужна мне меньше всего на свете, ни уму, ни сердцу, у меня ощущение, что он надергал и оттуда, и отсюда, не книжка, а лоскутное одеяло, но так уж принято в определенных кругах, в конечном счете, я здесь — последний нуль или первая снизу, после привратника, может, поэтому-то все со мной так ласковы и любезны, терпят меня, потому что на работе в упор меня не видят, ну и хорошо, я всего только девушка из архива, та самая Лурдитас, только и всего, они знают, что я для них никто, и верно: «Девочка, принеси то, принеси другое!», «Быстро!», «Крошка, мы уже два месяца просим эту документацию» — и давай, и давай, и давай! И все дело в том, что я молода, по сравнению с ними совсем молоденькая, и мне нет дела до их военного прошлого, до их заслуг, до их интриг, до их взаимного подси- живанья, я своего скромного места добилась собственными силами, мне пришлось пройти через кучу головоломных испытаний, а шалопая, которому протежировал наш великий шеф, они вынуждены были выставить с музыкой, потому что у него не было ни малейшего представления о том, что это за работа, так что… а ведь при всем том он неплохой был парень, просто из числа тех, кто пытается использовать ходы и приемы прежних времен, а со всем этим надо покончить раз и навсегда, и с этим будет покончено, это станет нашим делом, нашим крестовым походом, но мы покончим с этим, какого бы труда нам это ни стоило… без конца задают дурацкие вопросы, просто чтобы выказать любезность, что ж, я им благодарна, правда, они стараются бескорыстно, мне хотелось бы ответить тем же, вот бы разразиться длинной речью про цеппелины в поддержку Николасу или про родовитых свекров, которые отдают богу душу в окружении всех своих родичей и торжественно дают наставления, они бы, конечно, слезу пустили: эти патриции допотопные готовы хныкать, наверное, над любой душещипательной ерундй — стикой, особенно с приправой во вкусе фотороманов, и я бы могла без труда выдать им проповедь насчет картошки или, скажем, редиски, но куда там, как мне выдать им нечто в этом роде, они бы и слушать не стали, не рассказывать же им, что по вечерам хожу на курсы английского вместе с такими же ребятами и девчонками, как я, и уже могу объясниться довольно сносно, и что все мы там — народ очень жизнерадостный, верим в труд, мечтаем о добрых и полноценных днях, хотя потом, может, нас быстренько окатят холодной водой, и все равно нужно верить и идти вперед, и разве было бы им интересно узнать, они ведь такие важные, что я люблю ходить в кино нашего квартала вместе с Рамонином, дома его зовут Мончо, в наше кино пускают в любое время, там тепло, и я сижу с ним, и мы с ним любим удирать куда-нибудь за город, недалеко, осматривать разные места: Эскориал, Аранхуэс, Алькала, едем на его малолитражечке, она подержанная, перекрашенная, и в ней тоже тепло, и я сижу с ним, и сегодня, как только кончится эта тягомотина, мы встретимся, перекусим где-нибудь, здесь, в Мадриде, нелегко отыскать тихое уютное местечко, где можно поговорить, и мы поболтаем о том, что будет, когда он выучится и получит место в жизни — не особо блестящее, но все-таки свое местечко в жизни, он добивается его собственными силами, и мы уже копим на квартирку, мы ни у кого не попросим взаймы, даже у банка, долой общество, состоящее из должников и матерых процентщиков, надо доказать всем этим господам, что не стоит им пыжиться и нечего притворяться, их намерения все равно так и просвечивают, видны за милю, а нам все это ни к чему, мы хотим жить, хотим только одного — жить, погружаться в волны каждодневной радости, творить себе по мерке место под солнцем и перешагивать из одного дня в другой, каждое мгновенье сознавая, что приносим пользу и даже, может, верны себе самим, все так ясно и так просто, так ново всегда, и мы не хотим больше видеть пелену подозрительности, вечно застилающую взгляд всем этим протухшим солиднячкам, неспособным примириться с нашими вкусами, нашей музыкой, нашей одеждой, нашей непринужденностью, все они слишком уж тяжелы на подъем, у них одно занятие — вспоминать, вспоминать, они созданы, чтобы быть репетиторами, врожденное призвание, потому и сижу здесь, набрав воды в рот, помалкивай, Лурдитас, пока тебя не спрашивают, и потом, с какой стати гово — ритъ, если твои слова придутся по вкусу лишь половине присутствующих, а вторая половина сочтет своим долгом насупиться и разворчаться, а то и раскричаться, даже начать скандал с целью призвать тебя к порядку, но и те и другие единодушно набросятся на меня, если я скажу то что уже пробовала сказать, — что на самом деле и по правде не нужно для жизни столько денег, сколько им хочется, что есть много людей, которые живут на de? ib- ги, куда меньшие, да, но ведь так уж повелось, мне даже не должны приходить в голову подобные глупости, мои сослуживцы распсихуются при одной мысли, что у кого- то могут быть такие мысли, ну и пусть, все равно, они не правы, им свет застит это тяготение к лишнему, пустячному, к тому, чтобы закабалить своего же товарища, тем хуже для них, не нужны мне все эти драгоценности, меха, сапоги, все эти бесконечные охи — ахи, парикмахеры, и модельеры, и косметологи навалом, хотя, может, это все и самохвальство с моей стороны, все равно, не нужны мне эти путешествия в неограниченном количестве, я только одного хочу — жить, и я уже вооружилась, оружие — лучше не бывает, не подведет, нечто, чего не может быть у тех, кто пережил то, что они, прошел через все эти злоключения, позволяющие им оправдывать свою зловредность и тупость, да, вот оно, у меня в руках, цельное и жизнестойкое, лучшее из всего, чем можно обладать, — это моя надежда — надежда, как хорошо идти, когда она при тебе… и пускай себе вопят на здоровье: «Девочка, давай шевелись! А ну-ка, ту папку, быстрее!», и пускай они со мной не считаются, а что, я ведь всего только девушка из архива, малорослая, незначительная, дурнушка, вечно в джинсах и свитере и с книжкой, тихоня, живущая на жалованье, какая мне разница, я иду вперед — твердым шагом и улыбаясь, безмятежно — спокойная, я, Лурдитас, девушка из архива, бедняжка из архива — пускай, кто бедняжки, так это они в конечном счете… И мне так обидно, ужасно обидно, что официанты над всеми издеваются…

153

Американский киноактер.

* * *

— Ой, доп Марио, дон Марио, я хотела бы поговорить с вами, несколько слов, можно? Мне приснился жуткий сон! Ой, знали бы вы только! Вы, конечно, можете истол ковать мой сон, у вас ведь особый дар, не сомневаюсь, уж вы-то истолкуете мой сон!

Е — Расскажи, Долорииас. Раз этот сон приснился тебе, мне он может доставить только удовольствие.

1,4 — У вас ведь такой мощный тайный дар, я-то не поняла ничегошеньки в этом проклятом сне…

— Давай рассказывай и не набпвай себе цепу.

— Ну так вот. Расскажу быстренько, а то дон Карлос уже собирается выдать свою муть, я хочу сказать, свою речь, ну, вы понимаете. Так вот. Точно не пбмню, с чего он начался, — конечно, с чего-то да начался..

— Ох, крошка, к делу…

— Дон Марио, да я едва успела открыть рот. Не действуйте мне на нервы, я собьюсь!..

— Ты переходи прямо к делу!..

— Ой, ну и характер, нельзя же так! Слушайте. Я лежала в больничной палате. Там было три койки. Мы — все, кто там был, — лежали по двое.

— Ты, надо думать, была с этим своим женишком, который весьма смахивает на грустного тюленя… Хотя, может, если разденется… Или все равно?..

— Дон Марио, вы не очень-то, ну скажем, тактичны… Вы почему меня не слушаете? Все очень серьезно, клянусь вам.

— Рассказывай, зануда!..

— Так вот, значит, с кем я лежала, не знаю, по крайней мере вначале не знала. Но нам было очень хорошо вместе, уж это точно. Мы очень здорово сочетались… В смысле, я хочу сказать, нам удобно было вдвоем в постели, тепленько, и мы друг другу не мешали… Тем, кто лежали на двух других койках, тоже было очень хорошо. Мы все сознавали, что в этой больнице с нами обращаются замечательно, честно, просто замечательно. В общем, мы были довольны. Я лежала на средней койке, не помпю, говорила я вам или нет. И устроилась на левом боку, где сердце. Это хороший знак или плохой?

— Да к делу ты, черт, к делу!

— Ладно. В углу была еще одна комнатка, в смысле дверь была в еще одну комнатку, напротив двери в санузел… Потому что там и санузел был, знаете, и очень красивый, итальянского образца.

— Снова отступление. Продолжай давай!

—. Продолжаю, продолжаю! В этом самом закутке находился врач. Там у него был кабинетик и множество всяких разностей. Мы все, шестеро больных, ну те, кто там лежали, ужасно любили нашего врача. Ой, прямо ужасно любили! Такой интересный, такой воспитанный, седой, руки такие нежные… Он обычно разгуливал по своей комнатке нагишом и курил сигару, душистую — предушистую. Ой, когда я видела, как он там разгуливает в таком виде, стыдно сказать, но я испытывала такую дивную релаксацию!..

— Слушай, голубушка!..

— Продолжаю, продолжаю! Сейчас будет самое главное. Там было два санитара… Мне-то не было страшно, мне-то всегда эти санитары… Хотя нет, ой — ой, хотя нет, кое-что я у них заметила. Не спрашивайте, что именно, но кое-что.

— Дальше, Долоринас!

— И вот в одно прекрасное утро, в то самое, когда мне снился этот сон… Да, сон-то был цветной, знаете?

— Да — да!..

— В то утро, когда мне снился этот сон, нам, видимо, дали что-то такое, какое-то снадобье, наркотик, из этих, знаете, ЛСД, или SOS, или СДЦ [154] , или еще какую-то чертовню, что-то такое, ну, вы меня понимаете, потому что мы были в глубоком — преглубоком оцепенении, пошевелиться не могли, до того нас развезло. Вам, конечно, знакомо это ощущение. Ты сознаешь все, что с тобой происходит и что тебе говорят, чувствуешь запахи, слышишь, как передают по радио сериал или объявление, но не можешь пошевелиться. Примерно как душа покойного сразу после смерти: она находится в комнате, и слышит хныканье родичей, и трогает свои вещи, и наведывается на кухню, все как всегда, все нормально, но, наконец осознав, что никто не обращает на нее ни малейшего внимания, смывается поскорее в другое место. Но тут, в смысле у меня во сне, на нас обращали внимание, и очень пристальное, потому что мы-то, все шестеро, были живехоньки. Вы следите за рассказом, дон Марио?

154

ЛСД — сокращенное название сильнодействующего наркотика, SOS — международный сигнал бедствия, СДЦ — Союз Демократического центра, в то время правящая партия.

— Да — да, конечно.

— Потом не заставляйте повторять.

— Нет — нет.

' — Тогда продолжаю. Оба санитара, а они, повторяю, меня совершенно не пугали, ввели мне такой наркотик. Уж не знаю как, но ввели. И стояли в ногах моей койки но стойке смирно, с улыбкой до ушей. Они были в халатах, как положено, и говорили мне разное, комплименты— в общем, заигрывали по — всякому, а я отвечала. Я была из всех шестерых единственная, кто мог говорить.

— Верю тебе па слово. Продолжай.

— Они были очень любезные. Один, тот, что посимпатичней, — конечно же, теперь я его узнала! — был мой булочник, его булочная как раз под моей квартирой, малый из Санабрии, с которым надо держать ухо востро.

— Могу себе представить!

— Вдруг из кабинета врача послышался ужасный шум. Я слышала его крики, стоны, предсмертные хрипы, слышала, как он упал на пол. Видно, кто-то его прихлопнул. В смысле — убил. Не знаю уж как, но только я сквозь степку видела труп. Как вспомню, прямо мурашки по телу. Один фельдшер, булочник, сказал другому: «Тот готов. Пора взяться за этих. Не копайся. Как бы не приперлась эта дерьмовая монашка». Очень некрасиво говорить так про монахиню, разве нет? Нападать на человека, который отсутствует…

— Да — а-а — а-лыне!

— Уй, как вы здорово растянули «а», дон Марио! В ваши годы так кокетничать!..

— Кончай ты!..

— Ладно, так вот, я спрашиваю, вся в испуга, я же любила врача, уже рассказывала, и потом, я там единственная могла говорить, остальные были как бревна, а я спрашиваю: «Что случилось? Пойдите помогите ему!» А они вместо ответа показывают мне руки, очень довольные, подняли руки вверх, чтобы я разглядела как следует…

— И что?..

— Ну, булочник, я вам уже говорила про него, давай скакать и показывает мне, что у него осталось от рук. Кистей у него уже не было, а вместо них на обрубках были накручены два клубка марли, очень чистенькие, и он мне показывал их с громким хохотом. Хотел дать мне понять, что уже никому не может протянуть руку помощи. Потому что рук у него нет. Он подтолкнул локтем второго, показал ему на мою койку глазами, подбородком, всем лицом… У второго на левой руке тоже был клубок марли, в точности такой же, как у булочника, но правая рука была в целости и сохранности. Одним прыжком он вскочил на мою койку и стоял на ней, весь прямой и ужасно высокий… Ему пришлось ладонью отвести лампочку в сторону, и лампочка замерла в том положении, в каком он ее оставил, хотя шнура никакого не было, видимо, земное притяжение не действовало, тоже оцепенело. Может, ему тоже сделали укол. Булочник похлопывал меня обрубками рук по ступням поверх одеяла так ласково, и я смеялась, смеялась… От щекотки… Но до чего же было прият- ненько!.. И мое оцепенение мало — помалу проходило. Но зато мне становилось все страшнее от вида второго санитара, он стоял надо мной, такой высокий, такой некрасивый. Он был очень некрасивый, ужасно некрасивый… Лицо знакомое, это да. Но я не могла шевельнуться. Этот тип пошел по койке, медленно — медленно, двигался прямо на нас… Тут я узнала того, с кем вместе лежала, и изо всех сил прижалась к нему. Да, конечно, почему мне не сказать вам, кто это был. Ведь это же сон, и потом, я так боялась… Нельзя же вечно думать о всяких предрассудках и приличиях… Это был тот парень, что работает вахтером у нас в лаборатории… Что тут плохого? Что я, не имею права видеть во сне сослуживцев? И потом, во сне на Хуанито не было спецодежды, которую носит обслуживающий персонал…