Современная канадская повесть
Шрифт:
Все еще клокоча, я усаживаюсь в гостиной в ожидании, пока Тереза уйдет. Она стоит перед мойкой, спиной ко мне, и торопливо допивает молоко. Потом идет в свою комнату и выходит оттуда в пальто и в шляпе. Дрожащим голосом говорит: «До свидания». Я добился своего: у нее тоже это воскресенье будет невеселым.
Едва за Терезой захлопывается дверь, как я начинаю метаться по комнатам. Можно было бы все бросить, сесть в машину и вернуться к матери. Но, кажется, в подобных случаях только женщины уезжают к матери, а потом возвращаются назад к мужу. В сущности, это случается со всеми, с тех пор как стоит мир, и ничего, не расходятся, рожают детей, жизнь идет своим чередом. Вот как просто, оказывается, себя уговорить. Чрезмерная требовательность убивает счастье. И свидетельство тому… нет, никакая софистика тут не поможет и не заставит
Что же я делаю здесь, в одиночестве? Жду. Может быть, она вернется, и мы поговорим. Человеческий язык еще таит некоторые возможности. Мы попробуем объясниться. Когда события облекаются в слова, они воспринимаются уже не так остро, кажутся безобиднее, а иной раз и вовсе изглаживаются. Можно позволить словам завлечь себя в тенета, постараться не вглядываться слишком пристально в их туманную завесу. Вдруг Мадлен скажет, что ничего не было, кроме обычной воскресной прогулки? Как я это приму? По разлившейся внутри волне жара я понимаю, что все еще уязвим, и мне до безумия хочется поверить в сохранность своего счастья, счастья, которому в один прекрасный день все равно придется дать точное определение.
А если она не вернется? Мадлен ведь склонна к опрометчивым поступкам. Она не колеблясь может поставить на карту все, что имеет. У нее впереди еще немало лет, чтобы успеть позаботиться об устройстве своего благополучия. Надежный хлеб семейной жизни сам по себе ее не удержит. Что же будет, если она не вернется? Внутри у меня все обрывается, плоть протестует. Я задыхаюсь. Я к этому не готов. Кажется, будто весь дом вокруг меня валится в бездну, а я один остаюсь сидеть в своем сером кресле, свесив ноги в пустоту, и у меня кружится голова. Я защищаю не игрушку и не собственность, я защищаю часть себя, которая заключена в Мадлен и которую я не могу позволить отсечь, потому что эта часть самая лучшая, самая живая, это моя суть — то, что делает меня Аленом Дюбуа. Если Мадлен уйдет, она унесет с собой все, что есть во мне неповторимого.
Просачиваясь, как масляное пятно, через все преграды, по телу разливается апатия. Все потихоньку сглаживается, смягчается, растворяется в сером сумраке. Черты Мадлен постепенно сотрутся. Я не буду помнить ни ее лица, ни минут нашего счастья, ни того, что она для меня значила, ни даже боли, которую она мне причинила. Старик не может сохранить чувственного воспоминания о том, как впервые обладал женщиной. Чего только не несет жизнь в своем потоке, однако в конце концов все тонет и разлагается. Умри Мадлен — я страдал бы не больше, чем сейчас, и, наверно, смирился бы с ее смертью.
К горлу подступает тошнота от этой старческой мудрости, и мне вдруг хочется завыть. Даже собака не позволит так просто отнять у нее кость. О, скорее, скорее стать идиотом, пусть из моей головы вынут эту ненужную лампочку, которая ничего не освещает! Превратившись в животное, я стану сильным и толстокожим, и тогда лишь неопровержимыми доказательствами можно будет вывести меня из равновесия.
Я подхожу к окну и барабаню по стеклу. Меня раздражает шум. В квартире вечерний полумрак, а на улице еще только намечается легкая серая дымка, оттеняющая белизну снега. Над городом солнце почти закатилось, но ледяное зеркало на вершинах холмов еще отражает его лучи. Тротуары опустели, гуляющие разошлись по домам. Редкие автомобили проезжают быстро и бесшумно, словно смущенные своим неуместным появлением на улице в такое время.
Чем заняться, чем заполнить эти мертвые часы, когда чувство одиночества мешает мне даже предаться целиком своему горю? Поесть? Меня тошнит. В буфете стоит бутылка виски, почти полная. Я не люблю пить. Возможно, потому, что никогда не испытывал во хмелю ощущения блаженства. Бутылка отливает в сумерках темно-желтым блеском, напоминая цветом дорогую старинную кожу. Один ее вид уже успокаивает, как огонь в камине, как светлая сигара, как меховая шуба. Она воплощает для меня приятную умиротворенность человека средних лет, обладающего рентой. Пейте, и к вам придет богатство и спокойствие! Терпкая влага обжигает горло, по жилам разливается непривычное бодрящее тепло. Я чувствую, как погружаюсь в состояние бездумного расслабления.
Проникаюсь и наслаждаюсь покоем этого вечера, покоем дома. Я не впадаю в оцепенение, нет, я тащусь за жизнью, медлительный, отяжелевший, и меня это вполне устраивает. Я сосредоточенно вслушиваюсь в тишину, пытаясь расслышать в себе биение жизни. Четыре или пять раз я прикладываюсь к бутылке, потом засыпаю и чувствую, как перестаю существовать, превращаясь постепенно в глыбу льда.Просыпаюсь я отупевший, с горьким привкусом во рту и ломотой во всем теле. Рука моя наталкивается в темноте на бутылку. От двери нашей спальни тянется длинная полоска света. Мадлен. Моя боль. Ее лицо, когда она увидела меня валяющимся в кресле, а рядом бутылку виски и на ковре опрокинутый стакан. Я силюсь представить себе ее взгляд в этот момент, но не могу: мозг мой включается рынками. Он просыпается к жизни не сразу, не целиком, а как бы отдельными участками. Некоторое время я лежу неподвижно. Потом слышу всхлипывания в комнате Мадлен. Тихонько подхожу к двери. Успеваю заметить ее маленькое лицо, исполосованное длинными черными подтеками. Слезы размыли тушь для ресниц. Мгновение — и Мадлен отворачивается, выключив лампу. Я растерянно останавливаюсь в ногах кровати. Мадлен задерживает дыхание, и постепенно оно из судорожного превращается в глубокое и ровное. Я стою в темноте и жду — жду, чтобы она заговорила со мной. Молчание нелепо, бессмысленно затягивается. Я присаживаюсь на кровать, не прикасаясь к Мадлен, и перебираю в уме слова, которые тут же отбрасываю. Все они какие-то жалкие и ровно ничего не выражают.
— Что с тобой происходит, Мадлен?
Мягкие интонации собственного голоса изумляют меня. Я говорю не так и не то. И сержусь на себя за это. Однако в темноте и голос мой, и слова находят отклик в лежащем рядом теле — Мадлен разражается конвульсивными рыданиями. Я чувствую себя оскорбленным: ее слезы сейчас неуместны, это запрещенный прием. Рыдания стихают, затем следуют всхлипывания, и снова тишина. Мадлен все еще плачет, видимо, зажимая руками лицо. Я вижу, как беззвучно вздрагивают ее плечи. Да должна же она в конце концов заговорить! Теперь ее очередь, она обязана ответить мне. Молчание.
— Мадлен, послушай…
Она снова дает волю слезам и на сей раз колотит кулаками по подушке. Такого способа общения я не предвидел. Мне надо его осмыслить. Должен ли я понимать это так, что говорить нам не о чем, что Мадлен страдает от невозможности мне помочь, что она не виновата в происходящем и тоже является жертвой? Или это значит, что она не в силах ни в чем разобраться, попала в нестерпимо мучительную ситуацию и, сколько ни бьется, не может из нее выбраться? Странно, как близко мне в темноте ее страдание. Сначала оно возмутило и оттолкнуло меня, но сейчас вдруг тронуло, и я ощутил его как свое. Я снова испытываю то же чувство, как тогда на улице, когда увидел ее потерянное лицо. Я понимаю, что Мадлен мечется, что она в панике и я должен протянуть ей руку, это входит в обязательства, принятые мною по отношению к ней, даже если… даже если она забрала то, что оставляла мне на хранение. Меня начинает бить дрожь при этой мысли, и я стараюсь не слушать, как она плачет. Господи! Почему мужчина и женщина должны так лавировать друг перед другом? Для чего эта бессмысленная неприступность?
Я наклоняюсь к Мадлен, и тепло ее тела ударяет мне в лицо. Волосы ее еще пахнут уличной свежестью. Она слегка отодвигается.
— Попытайся объяснить мне, Мадлен…
Она старается дышать ровно, и я чувствую, как в ней крепнет внутреннее сопротивление. Того, чего я, вероятно, не добился бы гневом, я легко достиг мягкостью, вызванной, скорее всего, выпитым виски. Мадлен защищается от меня. Если бы горел свет я, наверно, увидел бы сейчас ее гордые глаза, глядящие на меня с вызовом. Я освободил ее и позволил бороться со мной.
— Я жду, Мадлен.
— Ты пьян. Оставь меня.
В ее голосе снова появилось высокомерие. И она находит в себе достаточно хладнокровия, чтобы унизить меня, чтобы опять навязать мне неприглядную роль.
— Ну уж нет, сейчас ты объяснишь мне все!
— Мне нечего тебе сказать. Ложись спать.
Не могу же я вечно натыкаться на стену, я должен в конце концов сокрушить ее! Я не намерен отступать перед такой тактикой. Я щадил Мадлен, а она, не раздумывая, поднялась, чтобы сразить меня, причем в тот самый миг, когда я бросил оружие.