Современная канадская повесть

— Это можно поставить в упрек ей, но не мне.

Прево уже не знал, чем меня пронять. Он не понимал, издеваюсь я над ним или уже стал заговариваться от горя.

— Ваше поведение… э-э… кажется нам довольно странным. Мы не понимаем вашей позиции, которая… мягко говоря, спорна.

— Что вы хотите сказать?

На сей раз тон у меня был ядовитый, и он сразу уловил это. Он немедленно отбросил деликатность, сковывавшую его до сих пор.

— Настоящий мужчина не потерпит в своем доме любовника жены! Никто не хочет из-за этого с вами знаться. У вас же нет ни капли гордости!

— У меня достаточно гордости, чтобы прекратить этот разговор. Я вам не мальчик.

Тут Артюр Прево перешел на свойственный ему язык. Он меня не шантажировал, нет. Он лишь коснулся, скажем так, деловой стороны вопроса.

— Я найду способ справиться с вами! В вас принимаешь участие, помогаешь вам, предостерегаешь, а вы дерзите. Мы еще встретимся, доктор! И тогда посмотрим, не слетит ли с вас спесь.

Ему известно, что клиентура от меня отступилась. Он ждет дня платежа. Но я как-нибудь выпутаюсь и в этом месяце, и в следующем. На худой конец существует банк, а в самом крайнем случае — доктор Лафлер со своими честными заработками. Я заставлю Прево ждать столько, сколько смогу. А потом… потом будет видно. За несколько месяцев может столько всего произойти! Например, я могу решиться на отъезд. Или вдруг иссякнет моя жалость. И тогда я стану наконец настоящим мужчиной!

На сей раз, когда я вхожу, Мадлен здоровается со мной. Она знает, что я ездил за город. Я предупредил, уходя, чтобы она не волновалась, если я завязну где-нибудь на полночи. Видимо, это вызвало у нее сочувствие. Ришар молчит. Я направляюсь в столовую. На буфете — непочатая бутылка виски. Проходя обратно мимо них, я не прячу ее. Нам уже нечего больше скрывать друг от друга. Мой кабинет встречает меня полумраком морозной ночи, припорошенной лунной пудрой. Я опускаюсь в кресло и впадаю в оцепенение: постепенно внутри образуется пустота, и я делаюсь неподвижен, как окружающие меня предметы. Из прострации меня выводит снегоочиститель, который движется по улице с ревом реактивного самолета. Машина уже проехала, а воздух все еще сотрясается, и только через минуты две тишина, словно пыль, вновь опускается на землю; однако мне уже трудно восстановить в душе пустоту. На память приходит мой разговор с кюре.

«Никто не понимает, как вы с этим миритесь». И последний его взгляд, почти брезгливый. Я с самого начала знал, что меня никто не поймет, и не рассчитывал на это. Но на какой-то миг я вдруг поверил, что священник как раз понять способен. Я тоже несу ответственность за человеческую душу. Я в ответе за Мадлен, но не за ее спасение, а за ее счастье. И это тоже требует смирения. Но мне оно дается труднее, чем ему, потому что в моем случае затронута плоть. У меня бывают вспышки гордости и желания. В Мадлен ведь есть не только душа, но и тело, тело, которое я люблю, — от одной мысли о нем я каждый вечер был бы на грани помешательства, если бы не виски — верное подспорье на пути жалости, изобилующем коварными ловушками. Я бессилен освободиться от влечения к Мадлен. А когда оно овладевает мной, во мне тут же просыпается и гордость. Присутствие Ришара в доме жжет меня огнем. Будь у меня оружие, я вполне мог бы в один из таких моментов пустить его в ход. Да! Нужна немалая выдержка, чтобы не дать истощиться жалости, чтобы продолжать оберегать душу Мадлен, заботиться о ее счастье. Это требует такой же внутренней закалки, как всякая добродетель. Но старый кюре меня не понял, моей добродетели не оценил — словом, отнесся ко мне, как все прочие мужчины.

И все-таки я не отступлюсь. Я убежден, что избрал верную позицию. И пусть меня не попрекают виски! Когда я почувствую себя достаточно сильным, я брошу пить. А сейчас виски мне необходимо, потому что я всего лишь человек, и оно помогает мне избежать греха, устоять против искушения гордыней. Алкоголь делает меня мудрее, человечнее, открывает во мне шлюзы жалости. Иначе я давно оставил бы свои упражнения в святости.

Я пью каждый вечер и благодаря виски смотрю на собственную жизнь, как зритель. Все, что происходило ей дня нашей свадьбы, было странно. Я прекрасно вижу теперь, что далеко не за все веревочки дергал я. Некоторые я упустил. Часть из них подобрала Мадлен. Кто же приводил в движение остальные? Пока что я не нашел ответа на этот вопрос. Точно так же мне неизвестно и чем все кончится, потому что от моего решения ничего не зависит. Да и будь моя роль не столь ничтожна, я все равно не смог бы ничего изменить, даже если бы все время что-то предпринимал. О, я не фаталист, просто я обрел чувство реальности. Мне уже давно не двадцать семь лет. Зрелость пришла ко мне стремительно и рано, в самом начале лета. Продержусь ли я до осени, как другие, или упаду на землю раньше срока?

Зато Мадлен сохранила юность, но если ее теперешняя история кончится плохо — а я не верю в то, что она может кончиться хорошо, — то Мадлен тоже сгорит очень быстро. Даже быстрее, чем я, ибо она легче воспламеняется. Меня мучает та же тревога, что и моего приятеля кюре. Я не знаю, и мне не дано узнать, спасется ли душа, га которую я в ответе. Но я не обуздываю ее. Не заставляю бежать по узкой дороге. Я предоставляю ей свободу погубить себя. Впрочем, Мадлен обойдется и без моего позволения. Она не из покорных. В общем, я ее не поощряю, но и не мешаю ей.

По-моему, Ришар слишком молод и примитивен, чтобы любить ее по-настоящему. Он просто плывет по течению. И, конечно, не Ришар главенствует в их отношениях. Он чересчур неповоротлив. Мадлен ускользает у него сквозь пальцы как вода. Что прельстило мою жену в этом парне, созданном для того, чтобы валить деревья и быть отцом пятнадцати детей? Не знаю. Наверное, сила. И, быть может, еще эта первобытность, этот нрав добродушного дикаря, так и не вышедшего из детского состояния. Это вполне согласуется с ее любовью к кинематографу и песенкам из музыкальных автоматов.

Наверху открывается дверь. Слышится бас Ришара и шепот Мадлен. Тишина, потом скрип ступенек. Я подливаю себе виски. Я не люблю эту тишину, которая обычно предшествует их шагам по лестнице.

У меня совсем вылетело из головы поручение Джима. Я с досадой встаю. Ненавижу, когда занавес поднимается снова, после того, как я уже покинул сцену. Я держусь подчеркнуто прямо. Я стал лучше переносить алкоголь. Открываю одну дверь, потом вторую. И оказываюсь лицом к лицу с Ришаром. Он выше меня на две головы, темноволос и красив, как герой фильма на афише. Мадлен стоит на лестнице, и я узнаю растерянный взгляд, который всегда бывает у нее после расставания с Ришаром. Я чувствую легкий укол в сердце.

— Джим уже спит. Он отказался ехать в такую погоду.

Ришар не отвечает. Вероятно, ом и сим кажется себе непомерно огромным рядом со мной.

— Что же теперь делать?

Мадлен встревожена.

— Дай ему свою машину. Ведь завтра воскресенье. Тебе не нужно с утра в больницу.

Еще один легкий укол. Взыграли собственнические инстинкты. Но я подавляю их. Я отдаю ключи Ришару и возвращаюсь в кабинет. Туда надуло из прихожей. Мне слышно, как хлопает входная дверь. Через несколько секунд машина под окном дает задний ход, трижды переключается скорость, потом все стихает. Мадлен за это время успела подняться в спальню. Она уснет со своей мечтой, которая повергает ее в растерянность, мечтой, не тускнеющей даже во сне.

Завтра Мадлен опять начнет все сначала. Впервые она проявляет упорство. Она, вероятно, решилась идти до конца, раз и навсегда постичь суть вещей. Мадлен не из тех, кто сдается, не добившись своего. Она доберется до сути и заставит жизнь принять форму ее мечты на столько времени, на сколько удастся. Мадлен не боится никого и ничего. И готова на любое безрассудство.

Я хотел было рассказать ей об угрозе кюре — не затем, чтобы запугать ее, а просто, чтобы она об этом знала, ведь ему ничего не стоит одержать над нею верх. Ей с ним не сладить. Но что ей мои слова? Она не станет слушать меня точно так же, как и его. И не поступится своей гордостью из-за таких пустяков.

III

Мадлен бродит по дому с остановившимся взглядом, нервно комкая в руке платок. Даже Тереза не может вывести ее из отрешенного состояния, в котором она пребывает уже несколько дней. Она проходит мимо нас и нас не видит. Вздрагивает, если с ней заговорить. Часами без движения стоит у окна, опершись на подоконник. За столом ничего не ест. И почти совсем не спит — это она-то, спавшая всегда по десять-двенадцать часов кряду. Меня тревожит ее здоровье, но она отказывается от осмотра и не желает принимать снотворное, которое я предлагаю ей на ночь. Она хочет бороться в одиночку и отвергает всякую помощь, откуда бы она ни исходила.