Современная повесть ГДР

А она больше не желала вести себя благоразумно. Она всю жизнь была благоразумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная, неразумная. Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить.

— У меня есть мои дети, у меня есть мои дети, у меня есть мои дети.

Она без устали твердила эти слова, будто они могли прибавить ей силы, и при этом сделала удивительное открытие: дети вдруг перестали так много для нее значить, во всяком случае, теперь они значили меньше, чем этот мужчина, который куда-то делся и больше не приходит. Она почувствовала слабость и оперлась на выступ в стене.

И вдруг перед ней возник Якоб Ален.

— Пошли домой, — сказал он.

Они начали искать дорогу, и, пока искали, до них дошло, что своего угла у них нет. Трамваи уже не ходили. Они пробовали остановить такси, раз, другой, третий. Такси не останавливались. Два часа бродили они по пустынным улицам. Над городом слышался все крепнувший рокот ночного самолета. И хотя они никого и ничего больше не встретили, женщина по-прежнему испытывала страх. Ей хотелось сесть на край тротуара и никуда больше не ходить. Пусть наступит день, а за ним ночь, за ночью опять день.

— Сейчас мы будем на месте, — сказал Якоб Ален. Он стоял под дуговым фонарем и отыскивал на карте их улицу.

И тут Элизабет поняла, что такая жизнь не по ней. Может, виновата была именно эта ночь, это чувство заброшенности, этот страх из-за внезапно пришедшей ясности. Было ведь такое время, когда она жила, не ведая сомнений: дети, деревня, работа. Может, именно эта ночь и определила ее дальнейшую судьбу. Едва они переступили порог чужой квартиры, про которую Якоб сказал: «Пошли домой», Элизабет начала плакать и все плакала и не могла успокоиться.

Ален растерянно гладил ее по лицу и приговаривал:

— Ничего, ничего, все образуется, все образуется.

Женщина судорожно прижалась к нему, словно именно он мог защитить ее от неизвестности.

Потом, когда Якоб уже спал, Элизабет, так и не сомкнувшая глаз, ощупью нашла его руку и подумала, как было бы хорошо, если б он всегда был рядом и чтобы утром просыпаться возле него.

Еще она подумала, что весной даже у них в деревне трава зеленеет, в нее можно зарыться лицом, жевать кислицу и вдыхать аромат луговых цветов. Только потом зола с комбината покроет все тусклым, желтым налетом.

Ален уплатил хозяйке за неделю вперед, но они провели в снятой им комнате только еще один день, съездили на электричке к одному из озер, пообедали там в маленьком ресторанчике, ели гуляш, пили пиво, гуляли по берегу, присели ненадолго, пошли дальше, почти не разговаривая. Хотя Якоб твердо решил расставить все точки над «i». Лишь вечером, когда Элизабет провожала его к пограничному переходу, он сказал:

— Сейчас многие приезжают. — И, когда Элизабет промолчала, добавил: — Сейчас это гораздо проще.

Все время Элизабет боялась, что Якоб заговорит об этом. Где ему меня понять, думала она, он сам себе голова.

— Могу и я переехать в деревню, — сказал он, — здесь ли, там ли, все едино. Главное, чтоб мы были вместе.

Она заметила, что ему было нелегко произнести последние слова. Ясное дело, он сам себя обманывает. Продать дом на берегу реки, навсегда покинуть корабли, гавань — нет, добром это не кончится, рано или поздно он упрекнет ее в своем несчастье. Это ему не осилить, все сразу не осилить. Вот она, пожалуй, смогла бы, ей такое всегда удавалось. И пусть даже он получит много денег за свой дом у реки, счастья на них все равно не купишь. Ни там, ни здесь. Он и дня не прожил в деревне, как уже сцепился с бургомистром и с хозяином трактира. А дальше будет еще хуже.

— А куда торопиться-то? — сказала она.

И он подумал: потом, потом, все всегда откладывается на потом.

— Когда мы умрем, оно, конечно, будет лучше.

Она не ответила, а только держала его за искалеченную руку. И Якоб Ален вдруг ни с того ни с сего припустил бегом, как тот раз, по дороге от пруда к деревне, когда она спросила его про жену.

— Не понимаю я ничего, — сказал он.

Мужчина успел миновать пограничный контроль и оглянулся еще раз, напоследок. И тогда женщина не смогла удержаться, помахала и выкрикнула ему вдогонку:

— Я приеду, вот увидишь, я приеду!

И увидела, как он недоверчиво улыбнулся.

Немного погодя Элизабет уже ехала к себе в деревню. У нее было грустно на душе и в то же время весело, как раньше, вольготнее, что ли. Но эта ее новая свобода была одновременно ее новым пленом. Если до сих пор она была убеждена, будто достаточно поразмышляла обо всем важном и значительном в своей жизни, то теперь вдруг обнаружила, что в ней живут мечты, про которые она почти ничего не знала. Она сама себе удивлялась: с чего это в последнюю минуту, когда Якоб больше ни на что не рассчитывал, дала ему такое обещание. Пусть не совсем обещание, но, во всяком случае, надежду. Не надо было так говорить, думала женщина. А потом снова принималась доказывать себе, что муж ничем не помешает детям, а дети — мужу. Гамбург — там, деревня — здесь, все это не так уж непреодолимо. Люди хотят мира, они достаточно хлебнули лиха. Зайдя в мыслях так далеко, Элизабет начала делить свое скромное хозяйство. Кресло, что перед окном, она возьмет, белье постельное тоже, и шкафчик с принадлежностями для шитья, и старые часы, они очень успокоительно тикают. А кушетка пусть останется Маше, и телевизор, и вообще все остальное. Ганс полностью встал на ноги, он и сам хорошо зарабатывает. Альбомы она, разумеется, тоже возьмет, там фотографии мужа, детей, маленького Пабло.

Поезд остановился на перегоне. Стояла глубокая ночь, откуда-то издали мерцал слабый свет. Элизабет вспомнила Берлин и Якоба, как он сказал ей: «Пошли домой», и как они брели по незнакомым улицам под дождем, и как ей хотелось сесть на тротуар. Домой. Было время, когда она считала, что дом — это маленькое селение среди невысоких богемских гор. На первые недели после войны домом стала проселочная дорога, потом родная деревня ее мужа, потом комната в одном из задних дворов Берлина. И еще, и еще. Она вдруг перестала понимать, где, собственно, ее настоящий дом.

К утру Элизабет добралась до своей деревни. Она слишком намучилась, чтобы поесть либо умыться с дороги. И проспала до полудня.

Однажды к Элизабет заявилась незнакомая молодая женщина. Она назвалась Беттиной Хербот, просила извинить за бесцеремонное вторжение, но она просто не знает, к кому ей еще обратиться. Элизабет решительно не могла понять эти речи, однако пригласила женщину войти и сесть. Гостья спросила, можно ли здесь курить, зажгла сигарету, не дожидаясь разрешения, и руки у нее дрожали. Ее задерганность каким-то образом передалась Элизабет. Она предложила сварить кофе, чтобы хоть что-то сказать и что-то сделать.

— Нет, нет, — отказалась Беттина Хербот, — не беспокойтесь, пожалуйста.

Она загасила сигарету, но тут же раскурила вторую. И поинтересовалась, дома ли дочь Элизабет.

— Нет. А что с ней?

Элизабет охватил страх. Она испугалась, что с Машей что-то случилось. После несчастья на шахте она так и не смогла до конца избыть свой страх, вскакивала порой среди ночи и кричала в голос.

— Мой муж меня обманывает, — сказала женщина.

Она сказала это очень спокойно, словно говорила на тему, которая ее никак не касается, и попросила чашечку кофе. Элизабет сидела и не могла встать. Чего хочет от меня эта женщина, подумала она и спаслась бегством в свое недоумение, хотя, конечно же, прекрасно поняла, с чего эта Херботша, или как она там себя назвала, заявилась к ней, именно к ней.